Таким образом, клан был сутью японской души. На самом деле, Селиджмэн, давая определение поведению японского подданного как отдельной личности на протяжении долгой истории страны, называет его «прирожденный член клана, со всеми групповыми чувствами, которые подразумевает клановая организация» (Seligman, 129). В таких «групповых чувствах» многие историки находят корни человеческой приверженности к силе как к главному инструменту для навязывания обществу новой социальной сущности, а также для сохранения главенства этой социальной формы. Эта приверженность к использованию оружия, по всей видимости, проявлялась особенно интенсивно при развитии самых первых структур японского общества — до такой степени, что все остальные черты национального японского характера занимали подчиненное положение даже в тех случаях, когда необходимость вести сражение за отстаивание интересов клана переставала быть доминирующей. В своих наблюдениях, посвященных чертам японского характера, Селиджмэн отмечает:
«Боевые действия были для них настолько естественным занятием, что, как это часто бывало, при отсутствии внешнего врага клан сражался с другим кланом, а провинция с провинцией, из-за чего большая часть японской истории, по крайней мере, до времен Токугава, представляет собой серию гражданских войн» (Seligman, 129).
Лёгкость, с которой японцы прибегали к вооруженному и невооруженному насилию, на взгляд западных наблюдателей, как, впрочем, и самих японцев, объяснялась их характером, их особой интерпретацией роли человека в реальности и их традициями.
Иезуит Франциск Ксавье (1506–1552) был в числе первых европейцев из тех, кто отметил, что японцы являются «крайне воинственной» нацией, а много веков спустя даже такой эстет, как Окакура Какудзо[3] (1863–1913), все еще называл своих соотечественников «свирепые воины».
После седьмого века, с принятием китайской системы политической централизации и признанием императорского двора в качестве ядра расширяющейся однородной нации, все кланы начали поставлять солдат для единой армии. При этом применялась система общего призыва, которая, хотя и не пользовалась всеобщей любовью, была единственным возможным ответом на постоянные приграничные сражения с племенами аборигенов, неохотно отступавшими под натисками постепенно расширяющейся по всему архипелагу новой империи.
Однако военный призыв на общей основе вряд ли мог быть в это время постоянной системой, поскольку члены клана, призывавшиеся к оружию, в то же время (по большей части) являлись земледельцами, которые производили единственные средства существования, доступные для новой нации. В конце концов, существование за счет завоеваний возможно лишь в том случае, когда завоеванные народы имеют большие богатства или развитую систему производства, способную послужить на благо завоевателя. Нет никаких оснований полагать, что в Древней Японии местные аборигены обладали подобными ресурсами. Японские кланы сражались преимущественно с кочевыми племенами, у которых сельское хозяйство находилось в зачаточном состоянии, а свои повседневные потребности в пище они удовлетворяли за счет охоты и примитивного собирательства, как и большинство кочевых племен Северной Азии. Единственным их богатством была сама земля. Таким образом, можно предположить, что мощные военные организации, возникавшие в то время, были составной частью колонизаторской политики, поддерживающей близкое родство между японским солдатом и японским крестьянином — зачастую они оба (как и римские легионеры) были одним и тем же человеком.
3
Художественный критик, который имел большое влияние на современное японское искусство.