Одновременно последовала реформа в армии. Вооруженные силы Японии создавались на основе принципа всеобщей воинской повинности с использованием опыта организации ударных отрядов из народа, так называемых нохэй и кихэйтай, воевавших на стороне антисёгунской коалиции. Несмотря на то что все офицерские посты закреплялись за дворянством, бывшие самураи восприняли создание всесословной армии как прямое ущемление своего привилегированного положения [103, с. 207].
По существу создание в Японии регулярной армии, в состав которой входили крестьяне и горожане, и привело к формальному прекращению существования самурайства как особого воинского сословия [47, с. 44–45]. Недовольство самурайства, подстрекаемого его реакционной частью, нарастало вследствие неустроенности значительного числа представителей бывшего сословия воинов, капитализации пенсий (т. е. замены пожизненных выплат единовременными государственными компенсациями, половина которых приходилась на процентные бумаги, выпущенные правительством), отмены права на ношение мечей и т. д. С 1876 г. оружие разрешалось носить только лицам, служащим в армии, флоте, а также полицейским. Наличие оружия было также частью придворной одежды.
Самураи требовали прекращения буржуазных реформ и возврата к старым феодальным порядкам. Однако остановить развитие капитализма в Японии не могли ни террористические акты самураев, ни их открытые вооруженные выступления[90]. Несмотря на сохранение множества феодальных пережитков, в стране продолжались капиталистические преобразования.
В первые же годы после ликвидации в Японии сёгуната правительство занялось созданием боеспособной армии, организованной по европейскому образцу. Командные должности в императорской армии были закреплены исключительно за самураями, в особенности за представителями кланов Тёсю (в армии) и Сацума (во флоте). Этот привилегированный слой самураев (ок. 40 тыс.), укрепившись в государственном аппарате (главным образом в армии), оказался тесно связанным с. японской монархией в противоположность самурайской оппозиции — тем самураям, которые не смогли ^приспособиться к новым условиям и отстаивали прежнее привилегированное положение на стороне антиправительственных группировок [47, с. 45].
Многие самураи шли служить также в полицию, причем эту службу они ничуть не считали зазорной [95, с. 192]. Население, знавшее, что полиция состоит в подавляющем большинстве из самураев, продолжало по традиции относиться к полицейским почти так же, как в дореформенной Японии к правящему сословию воинов. Таким образом, в эпоху Мэйдзи японская полиция являлась как бы «сословной организацией».
Вместе с самураями-офицерами во вновь созданные вооруженные силы были привнесены многие черты, присущие некогда воинам феодальных самурайских дружин. В основном это было наследие идейного характера.
Идеологическая обработка солдат новой армии была основана на морально-этическом кодексе самурайства — бусидо, несколько измененном в соответствии с духом времени. Если раньше для самурая, по бусидо, прежде всего существовали только интересы даймё и клана, то отныне мораль воина стала «японским национальным духом», который воспитывал любовь к императору и Японии. Солдаты императорской армии эпохи Мэйдзи должны были в соответствии с указом императора от 1884 г. развивать в себе прежде всего «уважение к верности и исполнению долга», а также испытывать полное презрение к смерти. В число главных качеств солдата входили и другие, аналогичные требованиям самурайской морали эпохи средневековья. После издания указа было отдано специальное распоряжение, предписывавшее читать пункты этого рескрипта вслух перед войсками каждое воскресенье с тем, чтобы солдаты могли его выучить наизусть и руководствоваться им повседневно [125а, с. 279].
Таким образом, этическое воспитание солдат японской империи было почти идентично поучениям «пути воина», с той лишь разницей, что самопожертвованию ради императора и государства теперь учили не профессиональных воинов, а всех, кто призывался на действительную службу.
После 1868 г. в Японии было отменено официальное применение самураями сэппуку — обряда сословия воинов эпохи феодализма, «оберегавшего» в соответствии с бусидо «честь буси». Тем не менее добровольное сэппуку продолжало существовать, и каждый его случай встречался скрытым одобрением определенной части нации, создавая по отношению к лицам, совершившим обряд, ореол славы и величия. Такое отношение к феодальному обычаю в немалой степени было обусловлено реакционной националистической пропагандой, называвшей харакири «священным храмом японской национальной души», «великим украшением империи» и «драгоценным институтом, оберегающим честь благородных»[91]. Этим можно объяснить многочисленность самоубийств посредством харакири среди солдат императорской армии во время русско-японской (1904–1905) и других империалистических войн, которые вел японский милитаризм.
Особенно наглядным являлось сэппуку генерала Ноги и его жены после смерти императора Муцухито (Мэйдзи) (1868–1912), истолкованное идеологами харакири как проявление принципа верности в древнесамурайском духе [44, с. 268].
На первое место в воспитании воина и нации вообще в послереформенной Японии националистической пропагандой ставился принцип «национального», все «чужое» считалось второстепенным и подчиненным главному.
В этом же ключе воспитывалось и молодое поколение. Прямо или косвенно принцип «национального» воспитания присутствовал во всех дисциплинах, преподаваемых в школах детям. На уроках географии говорилось, что «Япония — первая и лучшая страна в мире». К подобной мысли сводились уроки естествознания, повествовавшие о природных богатствах страны, ее флоре и фауне. Уроки истории должны были вызывать, у учеников желание подражать героям средневековья, следовать этике самураев, ронинов и даймё. Идеями национализма пропитывалось преподавание родного языка, рисования, пения и т. д. Занятия гимнастикой и физическими упражнениями были призваны укреплять организм и дух, воспитывать в соответствии с древними образцами смелых и мужественных воинов [96, с. 145–173]. Молодежь практиковала в учебных заведениях самурайские виды борьбы (кэндо, стрельбу из лука, упражнения с копьями), следуя по пути националистических течений, которые признавали в этих видах спорта не метод физического развития, а скорее, воспитание в воинственном самурайском духе.
Усвоение же принципов «национальной» этики считалось при обучении более важным, чем развитие ума учеников [79, с. 187]. С первых уроков школьникам внушалась мысль, что в недалеком будущем они должны встать в ряды армии и именно в ней служить на пользу родине. Эта польза преподносилась в самых реальных представлениях, характерных для любого империалистического государства: завоевание земель приобретение новых колоний и т. п. [127, с. 796].
Государство настойчиво стремилось выработать у юношества верность и безграничную преданность династии, микадо — «олицетворению родины». Здесь на помощь официальной японской педагогике приходило конфуцианство и синтоизм. Чувство верноподданничества, согласно учению Конфуция, должно корениться в культе предков. Почитая своих родителей, японец почитал и их предков; почитая микадо как «высшего родителя» («отца» всех японцев), он почитал предков императора — богов [96, с. 145].
Значительное внимание в японской армии уделялось офицерскому составу — непосредственному носителю самурайских традиций. Офицера называли «отцом» солдата; рядовых учил» относиться к нему точно так же, как к императору. Офицер, по императорскому рескрипту, считался непосредственным исполнителем воли императора в армии и человеком, относящимся к своим подчиненным подобно тому, как император относится к своему народу. Его приказ приравнивался к приказу императора, невыполнение этого приказа расценивалось как неподчинение воле императора [93, с. 61].