Здесь же все происходило по другому — в сидящего рядом на мягком плюшевом диване человека, просто и ненавязчиво говорящего о жизни, о душе, уютно посапывая где-то простывшим носом, потирая над огнем в камине озябшие руки, никто стрелять не будет, не будет даже просто спорить, возражать, ибо о чем спорить с милосердием, с добром, с дождем на улице, с долгой зимой, с надеждой?
Максим говорил им о том, что блаженны нищие духом, ибо есть справедливость, добро на свете, что блаженны плачущие, ибо они утешаться, счастливы смирные, незлобливые, ибо они наследуют землю.
Говорил он и о том, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, блаженны милосердные, ибо все помилованы будут, блаженны чистые сердцем, ибо просто потому что счастливы они, блаженны миротворцы, ибо будут наречены достойными сынами матерей своих, что блаженные изгнанные за правду, ибо правду нельзя изгнать.
Говорил он им спокойно и тихо: радуйтесь и веселитесь, ибо будет велика награда ваша, вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой? Она будет уже ни к чему не годной, разве что выбросить ее на попрание людям.
Убеждал он их: они свет мира, и не может укрыться город, стоящий на верху горы, и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник и светит она всем в доме.
Максим просил их, чтобы светил свет их перед людьми, чтобы они видели дела добрые, и не думайте что пришел я нарушить законы блаженства, не нарушить пришел, но исполнять.
Вы же слышали, что говорили нам: не убивай, кто же убьет, подлежит суду.
А я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, кто скажет «безумный», обречен на геенну огненную.
Миритесь с соперниками своими скорее, пока еще на пути с ними.
Еще слышали вы, что не преступайте клятвы своей, ни клянитесь ни богом, ни небом, ни головой своей.
Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет, а что сверх этого, то от лукавого.
Внушали вам, что око за око, зуб за зуб, а я хочу попросить вас — не противьтесь злому, кто ударит вас в правую щеку вашу, тому обратите и другую, кто захочет отнять у вас рубашку, отдайте и верхнюю одежду свою.
Дайте просящим у вас, любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих и гонящих вас.
Ибо если будут любить только любящих вас, то какая вам награда?
Не то же ли делаем и мы, мытари?
Когда же творите милосердие, то не трубите о том.
Если милосердна правая ваша рука, то пусть о том не знает левая.
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища духовные, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Максим говорил им, что светильник для тела есть око и если оно будет чистым, то тело будет светло, если же будет оно худо, то и тело будет темно.
Если свет, который в вас, тьма, то какова же тьма?
Не служите, просил он, двум господам, ибо одного будете ненавидеть, а другого любить, одному станете усердствовать, а о другом нерадеть.
Нельзя служить душе своей и маммоне.
Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться.
Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем, довольно для каждого дня заботы.
Он просил их не судить, да не судимы будете, не давайте святыни ваши псам и не мечите бисер перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.
Прошу вас — просите, и дано будет вам, ищите, и найдете, стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.
Спросил Максим их: есть ли среди вас такой человек, который, когда сын его попросил хлеба, подал бы ему камень, и когда попросил рыбы, подал бы ему змею?
И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и с ними.
И когда окончил Максим говорить, народ дивился речам его. День умирал, отдавая свою и так сумрачную жизнь дождю и ночи, все стояли и молчали, и только капли стекали по их щекам, но это, конечно же, не только ливень, это еще и слезы, которых никто не стыдился. Плакали и взрослые и старики, женщины и военные, оружие валялось под их ногами в лужах, и никто не думал его снова брать в руки, но труднее всего пришлось Максиму.
У него уже не было никаких сил стоять, говорить, он знал, что после таких речей можно только умереть, но никак не жить, и это его, возможно, взволновало бы, но он оставался спокоен и равнодушен — как всегда, усталость поразила лишь тело, словно слова его уносили за собой капельку его силы, он уже забыл для чего было все это, если бы его тихонько не тронули за рукав Вика.
Максим осознал, что сидит на холодной, мокрой броне танка, на неудобных кирпичах активной защиты, приложившись виском к пушке, откуда надоедливые капли сползают с железа на щеку, скатываются на шею и скрываются под плащом и бронежилетом, передавая и так озябшему телу ощущение соприкосновения со стылым металлом, согнув ноги в коленях и положив на них безвольные руки.
Он заставил себя собраться, встряхнуться, словно это необходимо для спасения собственной жизни, поднялся, придерживаясь за ствол, и не оглядываясь по сторонам, хотя догадывался, что на него смотрят сотни глаз, что в его сторону обращены сотни белеющих в темноте лиц, поднял тяжелую крышку люка, залез на место водителя-механика, которое было установлено или слишком высоко или рассчитано на коротышку, из-за чего голова Максима выглядывала из люка, и ему не нужны были никакие перископы и терминалы кругового обзора, он вставил в ухо наушник и сразу же услышал приказ Павла Антоновича: «Двигай!».
И он двинул. Руки легли на удобные рифленые рычаги, ступни ног вдавили педали, локтем он вбил кнопку прожектора, и тьма прорезалась ярким белым светом, выхватив неподвижные фигуры, плачущие лица и забытое оружие. Танк взревел, окутавшись черным смрадным дымом, лязгнули гусеницы, стоящие перед ним люди медленно разошлись, и машина двинулась вперед, перемалывая траками асфальт, паребрики и злое железо, еще начиненное пулями, отчего под танком словно рвались, вспыхивали разноцветные петарды.
С людей постепенно сходил, сползал плотный полог гипнотической проповеди, они оживали, ретиво отпрыгивали от чадящей машины, били ее в бока кулаками, оставляя на пятнистой маскировочной поверхности кровавые следы разбитых ладоней и кулаков, кидали в Максима подвернувшимся мусором, щебенкой и осколками кирпичей, выхватывали из-под гусениц свои автоматы и пистолеты, если успевали, вопили нечто неразличимое в реве мотора и лязге железа, размахивая руками и топая ногами.
Вглядываясь в черно-белые лица, как будто набросанные экспрессивным углем по холсту, разинутые рты и безумные глаза, Вика очень хотела услышать их ответ, их аргументы, особенно здесь и сейчас, когда они поняли, с чем придется теперь жить, а возможно и не поняли, вытерли со своих лиц, со своих резиновых масок дождь и слезы, почесали в ушах и очумело присоединились к скандирующей, требующей толпе, бросающейся чуть ли не под танк, но каким-то шестым чувством понимающей, что не остановят, не задержат, что тот человек без особого сожаления проедет по ним и сквозь них, сквозь их тела, как он уже проехался по их душам, проломил в них сдерживающие океан отчаяния переборки, и остается с ужасом наблюдать затопление отсеков, захлебывание и смерть каких-то мыслишек, страстишек, нарастание крена такого уютного, ржавого корабля под названием «Надежда», и им оставалось только вот так толпиться вокруг танка, хвататься за траки и броню, кидаться камнями.
Они выехали из толпы, Максим прибавил скорость, и танк неожиданно легко, избавившись от приступов черного кашля и приступов астмы, рванулся по пустынным улицам, минуя темные дома, сметая с дороги оставленные или потерянные кем-то коробки, опущенные шлагбаумы, резко разворачиваясь на перекрестках, разрывая в клочья асфальт и выбрасывая его фонтанами из-под гусениц, иногда не вписываясь в чересчур узкие переулки и расширяя их, шунтом продираясь сквозь спазмы и неровности умирающих улочек, снося давно не включаемые фонари, оставляя длинные царапины и рваные раны на кирпичных боках домов, распугивая стаи рыщущих в поисках добычи собак и кошек, испуганно лающих и шипящих вслед, порой несколько кварталов сопровождая машину облезлой, клыкастой, слюнявой и лишайной свитой, пока танк не въезжал во владения конкурирующей стаи.