Однако на этом превращение не завершилось, ячейки продолжали трансформироваться, причем ядро наиболее быстрых изменений находилось как раз напротив Максима, и он мог прекрасно видеть как из ячеек выдавливается краска, ее прорезают линии, намечающие какой-то смутно знакомый контур, контур еще больше проявляется, обретает все новые детали, и вот уже можно созерцать перья, глаза, клювы, крылья и перепончатые лапы, при чем перья остаются оригинального цвета — черные и белые, а остальные части уток окрашиваются красным, и теперь явно просматриваются две разнонаправленные стаи — черные утки летят влево, белые — вправо, усиленно махая крыльями, плотно прилегая друг к другу, но нисколько не мешая работать крыльями соседям из противоположной стаи и при этом не сдвигаясь с места.
Максим нагнулся, стараясь не задеть ворчащего барса сцепленными руками, и увидел глубоко внизу замок, точнее — какие-то строения, башни, лестницы, трубы, выложенные плиткой цвета крыльев вавилонских стрекоз, по лестницам спускались одинаковые человечки в красных колпаках, смахивающие на шутов, с поднятыми вверх руками и изуверски кривыми ногами, очень напоминая пяти-звездчатые шестерни, в которые они и превращались у подножия замка, аккуратно укладываясь в блестящие кучки около пушистого фонтана с розовой водой.
Однако, Максим чересчур сильно подался вперед, запирающие его в общей картине слон, барс, рыба и лягушка не смогли помочь ему удержать равновесие, и он вывалился, словно расшатанная плитка из кафельной стены, и полетел вниз, по странности ухитрившись сохранить позу, кувыркаясь и задевая различными частями своего голого тела зверей и уток, получая ответные тычки, щипки, царапины и укусы, каким-то образом уворачиваясь от страшных когтистых лап и жадно распахнутых рыбьих ртов, стремительно приближался ко дворцу с клоунами и все яснее видел то место, куда он обрушился — ровную каменную площадку перед воротами с чахлыми деревцами и торчащими там и сям крупными шестернями, проржавевшими или от непогоды, что было сомнительно в столь безоблачно ясном мире, или от крови периодически падавшей с неба живности.
Не оставалось ничего, как расцепить затекшие руки, что было ужасно непросто и мучительно больно, и пришлось просто-напросто кусать кисти и предплечья, да хоть как-то вдохнуть в них жизнь, а заодно выпрямить и ноги, где кожа приобрела белый с синевой отлив от застоявшейся крови, и когда Максим наконец распластался по воздуху, блаженно раскинув руки и ноги, то оказалось, что окружающее безумие вовсе не собирается куда-то исчезать за некой пыльной и устаревшей декорацией, тем более что представление отнюдь не кончилось и впереди предстояло посмотреть еще очень много картин.
Все тело внезапно скрутилось в тугой узел, как будто пыталось вернуться к уже привычной позе, Максим с удивлением созерцал возникшие перед носом его же расцарапанные локти, чувствовал, что пятки уперлись в лопатки, потоки боли струилась по всем жилам полноводными реками, но унять ее не имелось никакой возможности, дыхание намертво заклинило, глазные яблоки повисли на нервах и шлепались о щеки, язык свернулся неповоротливой змеей и ворочался в желудке, вызывая судорожные рвотные позывы, но потом кто-то сжалился над человеком, одним хлопком упорядочив разбушевавшиеся части тела и внутренности, и сильным пинком отправив Максима под дождь и в вонь близкого моря, дабы неповадно было соваться обратно.
— Вот так всегда, — говорил Павел Антонович, доставая из воздуха ловким движением фокусника уже зажженные сигареты, почему-то сильно пахнущие сандалом, делал несколько затяжек, которых вполне хватало, чтобы тусклый дымящий огонек гас около фильтра, бросал их в лужу, с ползающими по дну маленькими крабами, которые тут же хватали своими полупрозрачными клешнями окурок и подносили к шевелящимся усам, словно пытаясь закурить намокший бычок по новой. — Обычно понимание какой-то главной и великой истины, если она вообще существует в этом мире, начинается с какой-то малой и незаметной для других мелочи, настолько глупой, абсурдной, даже, скорее всего, не раз повторяющейся в твоей жизни. Мимо нее ты ходишь годами, плюя и чихая, стыдливо отводя глаза или отупело выглядывая в окно, но она терпеливо тебя ждет, подстерегает, не переминаясь даже с ноги на ногу, так как в запасе у нее, в отличие от тебя самого, вечность и еще миллион лет. Она как вот эти крабики, живущие в крохотной лужи и жадно цапающие всякую дрянь, падающую с неба в их гнилой мирок, ей абсолютно нет цены, она глупа и бесценна во всех смыслах, она не имеет объективной пользы, с помощью ее не заработать себе на жизнь, ни разжечь костер в ночном лесу, не переплыть реку, она — ловушка, заряженный пистолет, неосторожное касание которой провоцирует выстрел, и личность умирает. Личность, человек умирает постоянно, тут ничего особенного нет, мы забываем, забываем самое важное, ценное, главное, а что такое смерть, как не забвение? Ведь наша собственная жизнь вовсе не такая, какой мы ее помним, мы помним бутылки на столе, а забываем единство мира, мы вспоминаем как гладили на юбилей мятую пересохшую после стирки рубашку, случайно при этом обжегшись об утюг, но вряд ли когда вспомним о комплексности всего сущего, нас осеняют в угаре скуки и бесцельности жизни великие идеи, но они тут же тонут получившими пробоину кораблями, в желании попялиться на красоток и набить брюхо. Истина проста и незамысловата, она по тысячи раз на дню стучится в наши умы, прося впустить ее, но мы легкой рукой отметаем ее с порога, нам она противна, мы не верим, что в одном только слове, в одной простой фразе можно выразить весь мир, поэтому мы изобрели вавилонское столпотворение языков, мы пичкаем их новыми словами, наш материальный мир пухнет и ширится с одной единственной целью — изобретать новые словоформы, изящный новояз, на котором так просто лгать самому себе, так просто утопить жизнь в словоблудии, так гениально легко огреть несчастную нищенку, правящую нашим миром, наукообразными и морализаторскими фразами: «не убий» и «цель оправдывает средства». Что мы ищем в этом мире? Только и исключительно самих себя, в других мы видим лишь собственные отражения, мы любим только тех, кто отражает наше нечто розовое и восторженное, заставляя купаться в собственной любви к самим себе, мы прячем собственное ничтожество в той мировой грязи, которую больше всех и ненавидим, против которой больше всех и боремся. Оказывается, что самая почетная вещь — умереть за самого себя и против самого себя, крушить огнем и мечом тех, кто тобой и порожден, ненавидеть и обличать исключительно свою персону, любить и холить ее, такую «ранимую и беззащитную».
— А поэтому, — говорила Вика очень тихо, почти шепотом, словно сдерживая плач или, наоборот, смех, прижимая к груди громадный блестящий пистолет, сверкающий в сумраке так, как будто внутри имел собственный источник света, — поэтому нам всегда необходимо искупление. Мы виноваты, прежде всего, перед самими собой, и за это нам назначены в награду смерть и небытие, но, наверное, самое страшное это то, что и за гранью смерти не будет нам никакого покоя. Что становится с опавшей осенью листвой? Она преет и гниет, ее пожирают и сжигают, гнусные черви ползают по ней, так почему мы так уверены в вечном покое? Мы сверх всякой меры придаем смысл смерти, нам кажется, что за ее порогом ничего нет, или что там — вечное блаженство. И этим мы можем оправдать все, ведь смерть или все сотрет, или всем подарит рай. Это настолько глубоко зарыто в нас, что мы самые аморальные на свете существа, мы нуждаемся в наказаниях и мучениях при жизни, и все только для того, что бы существовать здесь, на положительной оси, стремительно приближаясь к нулю. И наши чувства не намного отличаются от чувств самого обычного предела из учебника по высшей математике, когда какой-нибудь забулдыга-студент, мучаясь похмельем, пытается решить его, найти оправданный и доказательный путь к заурядному нулю.
А Максим ничего не говорил, ему все было безразлично, ничто в этом мире не стоило его внимания, но раз он пока здесь существовал, то требовалось совершать некие ритуальные действия, например, включаться в разговор о мерзкой погоде, судачить о несостоявшихся прогнозах и ждать зимы, или не включаться в них, а бродить по линии прибоя взад и вперед, уставясь под ноги, и наблюдать, как серо-зеленые волны тщетно пытаются захлестнуть его высокие ботинки, мертвые водоросли, обросшие белыми пузырьками, цепляются за каблуки, мечутся крохотные рыбки, невероятным образом понимая куда в следующее мгновение наступит человек и освобождая ему точно очерченный силуэт, словно кто-то задолго до этого момента прописал, проложил в грядущей реальности путь Максима, и по этим следам он теперь точно и бездумно шел, до поры не замечая этой цепочки событий, но вот с каждым шагом, с каждой секундой приближения к концу она становилась все яснее и ярче, все навязчивее и наглее, так что не имелось никакой возможности свернуть с данной линии, как нет у интеграла иной возможности иначе как тупо суммировать по заданному контору, постепенно превращаясь из загадочного значка, смахивающего на иероглиф, в простую и примитивную цифру, не приносящую никому особого удовлетворения — ни экзаменуемому, ни экзаменатору, ибо все определено и альтернатива никогда не бывает богаче, чем вечные слова — «да» и «нет», чтобы там не придумывали и какими бы красивыми фразами не утешались.