В довершении всего разразилась гроза, и мир раскалывался на тысячи частей бьющими в берег и в болтающиеся корабли огненными, толстыми и сытыми молниями, силу и мощь которых не выдерживали даже тучи, расплескиваясь при разрядах небесного конденсатора как лужицы, в которые попал здоровенный камень, и обнажая черную грязь беззвездного неба. Люди оказались в полной тишине — взрывы и рев оглушили их, воздух загустел и дрожал перемороженным студнем, липкими потоками залепил уши, лишив картинку звука, что только ухудшило ситуацию, ибо смертельная опасность, лишившись соответствующего громового аккомпанемента, теперь представлялась не злее немой экранизации гибели пассажирского судна, где волны настолько преувеличенно велики, что воспринимаются грубоватой комбинированной съемкой.
Остались лишь вода и ослепляющий свет, холод и удары, скользкое железо и слабое тепло плоти, собственное дыхание и боль в готовых разжаться пальцах. Максим ничего не видел, он вжимался лицом в Викину спину, чуть ли не зубами вцепившись в ее плащ, упирался ногами в такой податливый теперь настил, чьи амплитуды колебания все возрастали и скоро должны были войти в резонанс с бурей и окончательно разлететься, разорваться в мелкие клочки, и он то получал сильнейший удар по пяткам, то проваливался чуть ли не бездну, повисая на девушке и теряя опору.
Вика прижимала голову Павла Антоновича к груди и что-то кричала ему на ухо, сама не понимая, зачем она это делает и что вообще спрашивает, так как не только не слышала собственных слов, но и не могла ничего связного подумать, конечно не из-за страха, а потому что от грозовых разрядов внутри головы пробегало нечто вроде телевизионных помех, и бегущая строка потока сознания сбивалась, искажалась, кодировалась непонятными значками, мысли замирали, как зависший компьютер, и приходилось сильно трясти головой, добиваясь перезагрузки мыслительных процессов.
Павлу Антоновичу доставалось меньше всех, так как он самым невероятным способом распластался на причальной тумбе, чуть ли не слившись с ней в единое целое, к тому же ему помогали Вика своими ногами и море, ободряюще бьющее в спину, хотя, если учесть силу ударов, то стоило еще бы подумать, что лучше — иметь скользкую опору, глотать воду или ежесекундно получать по хребту чем-то наподобие лошадиного копыта, величиной аккурат во всю спину.
Время замерло. Конца грозе и шторму не предвиделось, а редкие затишья, когда очередной удар грома захлебывался в приступе безобидного кашля, волны гасили ветер, и море тут же отступало, позволяя людям сделать несколько быстрых вздохов почти без обязательной приправы в виде воды и соли, обманывали их ожидания и сменялись еще более яростным наступлением; но в одно из таких «окон» спокойствия темноту с моря прорезал узкий белый луч, повозился по берегу, высвечивая останки кораблей, затем методично стал прочесывать зону прибоя, задерживаясь на всех подозрительных тенях, смахивающих на человеческие фигуры, наткнулся на язык причала, побежал по нему и в последнюю секунду, как раз перед тем, как растущая волна вновь накрыла спасательную тумбу, засиял на странном комке из трех сцепившихся людей, из чего стало понятно, что ищут именно их, что долгожданная помощь пришла, что следует помахать в ответ, но у всех были заняты руки и оставалось только ждать.
Через несколько бесконечных минут Максим увидел, как волну прорезает, мягко раздвигает в стороны, трамбует под собой нечто величаво-спокойное, округлое и совершенно черное, сливаясь с окружающей мглой, приближается к ним, вырастая все больше и больше, нависает выпуклыми бортами, сплошь увешанными толстыми веревками и спасательными кругами, вспыхивает миллионом крошечных лампочек, очертивших силуэт машины, рядом с которой они выглядят как унесенные быстрой рекой на березовом листочке муравьи, внутренний пульс работающих механизмов окончательно разглаживает шторм, делая море неправдоподобно гладким, словно замерзший каток, с неба беззвучно падают и ветвятся синие молнии и, упершись в воду, замирают фантастическими колоннами, тишина и спокойствие разрывают их объятия, и Максим летит в воду, все еще продолжая сжимать Вику, падает на спину и погружается в зеленую, убаюкивающую муть.
Оказывается, здесь не так уж и глубоко, хотя, возможно, это его нательный арсенал ускоряет погружение, и Максим быстро опускается на взбаламученное дно, распластывается на песке, закрывает глаза, дабы мечущиеся песчинки не раздражали их, покой и безразличие окутывают его с головы до ног, не хочется ничего делать, в том числе и дышать, в носоглотке ощущается близкое соседство соли и йода, хотя и это находится где-то далеко за гранью раздражения, ведь здесь столь прекрасное место для сна, и даже холод сменяется приятным, одуряющим теплом.
Максиму казалось, что сквозь толщу воды на него смотрит множество глаз, что кто-то касается его обветренной и почти потерявшей чувствительность кожи лица чем-то острым и скользким, он ощущал слабое движение воды, словно над ним проплывали огромные рыбы, если бы они могли выжить в отравленной радиацией и химией воде, он попытался ухватить это ускользающее и любопытное, но плотная субстанция превращала движения в замедленную киносъемку, и рука ухватывала только податливую и мокрую пустоту.
Ему чудилось, что он сам постепенно превращается в огромную и ленивую рыбу, которая прячется на дне от шторма, прижимаясь к спокойному песку, чье движение не шло дальше вздымаемых донным течением фонтанчиков ила, и которой не нужно ни глаз, так как в зеленой тьме нет ничего такого, что стоило внимания, да и мешают они сну, которой не нужно языка, так как здесь нет никого, с кем можно поговорить о вечном безмолвии, и у которой есть лишь ощущения — вот рядом проплыла рыбешка, ее можно съесть, но не хочется баламутить воду, и так забившей все жабры песком, вот прополз краб, осторожно притронувшись клешней к гладкому боку и тут же дав деру от покоящегося гиганта, вот что-то плеснуло далеко наверху, точно некто уронил в море камешек, на чешуе четко обозначилась точка растущего давления, брошенный предмет опускался невыносимо медленно, рождая в глубине спящего разума непонятное беспокойство, как-то странно метаясь из стороны в сторону, но вновь и вновь возвращаясь на отвесную траекторию.
Максим открыл глаза, но ничего не смог увидеть в залепившей глаза ядовитой плесени, только какие-то размытые пятна, описывающие круги далеко наверху. Он только сложил ладони лодочкой в той точке, куда должен был опуститься предмет, перехватил и зажал его, не давая скатиться с тела и затеряться в темноте и песке, ощущая в нем странно знакомую тяжесть, холод, продолговатость и рифленость, плоский отросток и таящуюся внутри могучую силу, готовую в следующее же мгновение вырваться наружу и осветить подводный мир пламенем взрывающейся гранаты, согреть стылую бездну иззубренными, раскаленными осколками, разрывая морскую ткань и оставляя после себя идеальные прямые из пузырьков пара. Максим сел, с трудом продавив вязкую плотность морского покрывала, перевернулся, одним движением оказавшись на корточках, уперев ладони в песок, под одной из которых теперь лежала смерть, с силой оттолкнулся, выпрямился пружиной и стал подниматься наверх, по-лягушачьи загребая руками и ногами, наталкиваясь при каждом гребке правой рукой на сетку, зачем-то протянутую между опорами пристани.
Это было бесполезное занятие — плыть со всем своим арсеналом Максим не мог, он лишь судорожно бился, делал мощные взмахи, но затем вновь ощущал под ногами дно, и опять начиналась борьба, в которой выиграть у Максима не имелось никакого шанса, если бы под ним в конце концов не полыхнуло, его бы с силой не ударило под зад, и он без всякой помощи со своей стороны не вылетел бы на поверхность и, прежде чем вновь погрузиться в море, не схватился бы за висящие перед ним веревки. Давление снизу постепенно опало, Максим обвис на канатах, только сейчас в полной мере ощутив, насколько же он неплавучий предмет, а сверху ему в лицо посветил фонарик, и сквозь пробки в ушах Максим услышал далекий голос Вики:
— Тебе еще помочь?! У меня осталась пара гранат!