Вика стучала полупогасшим фонариком по полу, превозмогая боль в выкручиваемой холодом и усталостью руке, надеясь вытряхнуть из пластиковой трубки остатки влаги и выжать из испорченных батареек хоть немного света, но самое большее чего она могла добиться — тусклого, на грани восприятия, свечения красной спирали в лампочки. Павел Антонович попробовал привести в чувство свой фонарь, но тот вообще не подавал никаких признаков жизни, и он безнадежно отбросил его в светлое пятно входа, где бесполезный прибор тихо застучал по железу, напоследок вспыхнув так ослепительно, что вокруг стало светло как днем, а Максим в это мгновение наконец выудил откуда-то здорово помятый светильник, щелкнул пьезокристаллом, и за пыльным стеклом загорелся небольшой синеватый огонек, бросающий на стены страшные и уродливые тени.
От огня стало даже как-то теплее, кряхтя они поднялись на ноги, хватаясь руками за стены, Максим хотел вручить светильник Вике или Павлу Антоновичу, но те не выказали никакого желания его принять, и ему самому пришлось встать впереди и освещать путь их дальнейшего продвижения. Более менее свободными оказались только первые десять метров коридора, который представлял в сечении овал с установленной внизу плоской ребристой дорожкой, и круглыми, запертыми люками через равные промежутки по бокам, а дальше начинались стальные торосы, словно кто-то пытался сложить эту трубу в гармошку, но та от этого только рвалась, и сквозь дыры, обрамленные страшными зазубринами, можно было увидеть соседние коридоры, а при желании и пролезть в них через особо широкие разрывы.
Иногда скрюченные стальные листы воздвигались до потолка, не давая никакой возможности двигаться дальше, и тогда приходилось возвращаться назад, протискиваться в боковой ответвление, снова ползти, цепляться одеждой и рвать ее, пытаясь разглядеть в тусклом пламени очередную дыру, протискиваться обратно в главный коридор и идти дальше, вглубь лабиринта переходов, словно мыши, ползущие по сырным дыркам.
Смятые стены выдавливали, выламывали когда-то запертые люки, и Максим заглянул в один из них, но там не было ничего особенного — навитые спиралью толстые провода, цепляющиеся за круглые скобы и уходящие в обманчивую бесконечность, на которой плясали пятна его газового светильника, точно расплывчатые космические туманности в морозной бездне вселенной. Их шагов не было слышно, они тонули в бесконечной органной симфонии, не добавляя к ней ни единой ноты, но люди привыкли к вою и даже не пытались его нарушить звуками своего голоса, так как говорить здесь было не о чем, а указание дальнейшего направления движения осуществлялось исключительно движениями рук, чего было вполне достаточно, и в остальном люди словно слились с окружающей обстановкой если не цветом, то движениями, настроем, казалось, что они полностью подчинились законам окружающего их мирка, так же проржавели, заскрипели и запели в унисон с его пустой раковиной.
Максим наткнулся на стену, внезапно вставшую перед ним, упругую, прохладную и невидимую, ибо за ней различался все еще продолжающийся коридор, синеватые мазки на его стенах от светильника, но это ничего не значило — Максим попался крепко, влип, впаялся, запутался в невидимых веревках, все туже и туже пеленающих его тело.
Он хотел предупредить Вику и Павла Антоновича, но горло и грудь окостенели, воздух лишь слегка и безрезультатно тронул голосовые связки, и вот Максим краем глаза видит как появляются профили его коллег, как они, не обращая никакого внимания на его остановку и липкую, непроницаемую для него стену, проходят мимо удивительно медленно, как-то даже значительно и величественно, словно узрели впереди ту единственную и желанную цель, смысл, идею, истину, и их потянуло к ней с неудержимостью летящего на свет мотылька, и только Павел Антонович позволил себе сделать одно лишнее движение, забирая у Максима светильник, и вот он уже видит их удаляющиеся спины, очерченные волшебным сиянием, а вдалеке на них надвигается темнота, ширится, выбрасывает щупальца пустоты, пожирает железо стен, уничтожает звуки и, наконец, принимает в свои объятия долгожданных гостей.
Максим продолжал сражаться, если так можно назвать безнадежные и безрезультатные попытки подтянуть к телу руки, двинуть ногами, пошевелить головой, напрячь мышцы спины и протаранить затвердевший воздух, разорвать плотную пелену, но вся энергия уходила на обильное потоотделение и яростное ворочание зрачками.
Утопившая Павла Антоновича и Вику тьма не приносит ничего нового, она замерла, затвердела, ее неряшливые потеки остались безвольно лежать на стенах и тартановой дорожке, в ней нет ничего, она не имеет никаких ассоциаций и не намекает на столь часто сравниваемые с обычной темнотой бездонность космоса, она не дышит холодом и не сыплет искрами, в ней нет места луне и солнцу, ее просто нет, но она не подпускает к себе Максима. Можно подумать, что она на него обижена, или боится, или любуется, или смеется, а может, и даже скорее, равнодушно рассматривает, наслаждаясь внезапно и спонтанно порожденным в пустоте интересом, этакой флюктуацией вакуума, испустившего виртуальную пару элементарных частиц. Максим — ее порождение, ее флуктуация, равнодушный позитрон, выдранный из готовой аннигилировать пары могучим притяжением черной дыры этого мира, получивший редчайшую возможность попутешествовать по нему, нарушая все законы сохранения, но который постепенно сужает спираль своей траектории и неумолимо приближается к хищному двойнику, что раскинул свои сети и терпеливо дожидается пока последний оставшийся из троицы кварк преодолеет глюонный клей и погасится, исчезнет в небытие без всякой полагающейся для этого вспышки.
Взрыв сносит стену — все-таки слабое движение пальца, лежащего на курке, может помочь больше, чем усилия атланта поднять небесную твердь, а на жужжащие осколки не стоит обращать внимания, ибо некоторые из них застряли в стенах и в бронежилете, другие сгинули в темноте, третьи умылись его кровью, но Максим бежит вперед, разбрызгивая в стороны красные капли, как искупавшийся в реке спаниель, на ходу снаряжая автомат очередной гранатой, не надеясь на слабые жала разрывных пуль, и вламывается в насмехающуюся тьму, сминает ее, словно обрывок самой обычной черной бумаги, сдирает прилипшие к стенам и полу края, рвет ее прикладом и спотыкается о чье-то тело.
Вика лежит на спине, глаза ее открыты, руки раскинуты, пальцы касаются рукояток полностью расстрелянных пистолетов, мокрые волосы прилипли к неправдоподобно белому лбу, рот разбит, подбородок в крови, губы что-то шепчут. Максим наклонился к девушке.
— Вика, — позвал он и тронул ее за плечо.
— Под небом монахи, — прошептала она, — и я…
Максим не знал что делать, входных отверстий на плаще девушки не было, но ведь вполне достаточно и обычного ножа, разрез от которого так легко затеряется среди старых и недавних прорех, оставшихся на ткани после всех их приключений, но раздевать ее и осматривать более тщательно он не решался, так как холод для нее еще страшнее. Он снова наклонился к Викиным разбитым губам:
— …между ними в расшитой рубахе, — затем молчание и клокотанье в груди. Плохо, очень плохо. Он отбросил в сторону автомат, осторожно подсунул руки под ее шею и колени, насколько мог осторожнее приподнял Вику, прижал к груди и встал с колен.
— Лежу на просторе, легка и пригожа, — прошептала девушка ему на ухо, и он заметил, что Вика так и не рассталась со своими пистолетами, пальцы ее теперь уже более твердо сомкнулись на оружии, а руки под их тяжестью свесились вниз как-то особенно нелепо и неудобно, словно у марионетки.
— И солнце взрослее, — вырвалось у Вики, когда ему пришлось чуть-чуть переместить руку с ее шеи на спину, так что голова легла Максиму на плечо, — и ветер моложе…
Тут нет ни солнца, ни ветра, хотел он возразить, и еще хотел, чтобы она замолчала, чтобы просто лежала и дышала ему в щеку, согревая ее теплом, и только в этот момент он ощутил, что как таковой щеки у него нет, а на том месте свисает безобразный лоскут, набухший кровью, а язык, наверное, можно беспрепятственно высунуть через дыру наружу и коснуться Викиного лба.