Утамаро что-то мурлыкал на своём родном японском, геройски сносил всю Толькину чушь и добросовестно отгонял наседавших со всех сторон комаров. Тот не умолкал ни на минуту, уже не говорил, а хрипел, осыпая отборной бранью и себя, и свою ношу.
– Ты не спи там! Не спи! Песни-то пой. Иначе заснёшь и свалишься чего доброго. Комары скоро в рот полезут. Одолели вконец. А то, может, пожрать чего из твоих пакетиков, пока нас совсем не обглодали эти звери. Так это же возвращаться, – разносился по болотам его хриплый голос.
Когда в серой сумеречной мгле затявкали собаки, Толька уже ничего не соображал. Ввалившись на пасеку, он без предупреждения сбросил свой груз и ухватил подвернувшегося под руку хозяина за шиворот.
– Геша! – заревел с ходу Толька на получеловека-полулешего. – Если ты сейчас не нальёшь мне, тоя поймаю твоего кобеля, и буду колотить им по твоей башке, пока он не околеет, а потом дохлым, пока ты не околеешь! Доставай, а не то я убью тебя из этой железяки. Сделаю тебе ещё одну дыру, только не в голове, а в твоей жопе. После не зашьёшь! А где этот защитник зверей? Опять за козулями гоняется. Солярку дармовую прожигает.
Через минуту тихая, мирно дремавшая среди полевых цветов Кулёмная наполнилась Толькиным рёвом, собачьими визгами и грохотом ульев и рамок в старом омшанике.
…– Ты чего лезешь! Недобитышь. Мало тебя хулиганы рёбер посчитали? Чего ты мне эту мочу подсовывашь? – орал Толька на испуганного хозяина. – Сам будешь своей пастью это дерьмо через тряпку цедить! Самогону давай! Жмот! Видишь, гость со мной. Его лечить надо. Стыдобище!
Отыскав наконец драгоценную банку, спрятанную среди корпусов на случай приезда каких-нибудь важных гостей, Толька сразу же налил пол кружки и залпом опустошил его, смачно крякнул, загнав своим рыком под крыльцо всех собак.
Это была цвета слезы отменная трутнёвая самогонка.
Потом он разорвал белый, почти чистый халат, висевший до этого в складе, и сделал из него подобие бинтов. Намочив их в кружке с самогоном, он туго перемотал ноги японца, как это делают в больнице.
– Терпи казак, атаманом будешь! – хрипел Толька. – Завтра подсохнет, будешь как огурчик. – Поверх бинтов натянул всё те же рукава тельняшки.
Когда лицо японца опять стало нормальным, Толька усадил его рядом и заставил выпить почти полный стакан страшного пойла. Тому ничего не оставалось, как подчиниться. Глаза гостя вдруг округлились. Он едва не задохнулся. Но Толька вовремя сунул ему под нос солёный огурец и дал запить из банки рассола.
– Это тебе не сакэ из чайной ложки прихлебывать. Всё! Теперь в люлю, – скомандовал Толька.
Схватив его, как пустое ведро, он отнёс японца в дом и бросил на кровать хозяина.
Не прошло и пяти минут, как из пустой комнаты послышался жалобный человеческий стон. Больной метался по кровати и звал на помощь. Но через пять минут всё стихло, а вскоре из дверей стал доноситься здоровый богатырский храп.
– Это по-нашему, по-столбовски. Далеко пойдёт герой. Наливай, чшо ли! – скомандовал уже подобревший Толька. Самогон бодряще подействовал на него. Он сгрёб хозяина в охапку, поцеловал, а потом смачно сплюнул.
– Наливай! Да больше лей, не скупись! – Медвежьи лапы уже мяли и ломали несчастного Гешу Бондаренко, знать не знавшего до этого, чем закончится этот счастливый, наполненный пчелиным звоном день.
Комары уже не волновали Тольку. На правах хозяина он разгуливал по пасеке, выискивая, с кем и с чем бы ему помериться силами. Для него день только начинался.
Опасаясь за кобелей, рядом суетился хозяин.
Потом пошла пальба из нового ружья по консервным банкам. Самогон рекой лился из трёхлитровки на стол и горел синим пламенем, как и вся жизнь «несчастных лесных жителей». А где-то в бескрайнем пространстве цветущих лугов и марей потрескивали железные гусеницы «ГТСки». Праздник только набирал обороты.
Толька сидел напротив окна и по обыкновению чинил свою гармошку. Инструмент достался ему по наследству. Теперь, когда старая гармонь оказывалась в его руках, он неосознанно вспоминал своего деда, его первые уроки игры, поучительные наставления и терпение, дававшееся ему с трудом в этом непростом деле. Дети к музыке не тянулись, и Тольку это немного расстраивало. Ещё больше озадачивало то, что гармонь постепенно разваливалась, и требовала постоянного ухода, но, по-прежнему издавала приятные звуки и не фальшивила. Он бы бросил это занятие ко всем чертям, если бы у него было чем залечить вчерашнее веселье. Дело близилось к вечеру, и бесславно прожитый день подходил к концу. За окном светило солнце, всё ещё жаркое, слышалось пение петухов. В небе было ни облачка, это и раздражало Тольку больше всего.