– Да помолчи ты, – пробухтел Толька. – Сами разберёмся.
– Кажется, мы понимали друг друга. Ведь в тайге говорить необязательно. Я много узнал о вас и без того, – всё так же старательно и не спеша проговорил гость. – И всё-таки прошу на меня не сердиться. Я до последнего не верил, что могу просто говорить на чужом языке, и меня бы понимали. Мне было трудно, изывините.
Наступила неловкая пауза. Толька по-прежнему молчал и что-то размышлял своей седой головой. Потом он тяжело вздохнул и поднялся из-за стола.
– Не пойму я, – голос его был тяжёлым и грубым, – какого… Он, конечно, переться не понятно куда. Набивать себе мозоли. Меня в недоумении держать, не велика важность. Хотя, мне-то каково было. Да всё одно не убудет. Комара кормить для нашего брата дело привычное. Вам-то что это дало? Столько времени таиться. Ведь можно было спросить. Здесь к любому подойди, по-людски, как говорится, спроси, и никто не отвернётся. Это в районе про нас басни сочиняют. А мы что, не люди? Не хуже других будем. Ну, малость погрубее. Дак это от жизни. Я, конечно, наговорил в пути много лишнего. Такой уж уродился. Горбатого, как говорится, могила исправит. За это извиняюсь. Но тебе… Неужели ж мы такие страшные? Да и не правильно это, рисковать здоровьем. Так ведь и сгинуть мог запросто. Ладно мне, лесному человеку, бродить. Не пойму я, никак не пойму.
Толька достал сигарету и закурил. От первой затяжки его, как всегда, пробило жутким кашлем. Он выругался и, затушив сигарету, сунул её в спичечный коробок.
– Это тетрадь моего отца, – негромко произнёс японец, показывая Тольке пожелтевшие страницы, испещрённые рисунками. – До войны мой отец был художником. Он вырезал маленькие фигурки из кости. А ещё он рисовал для книжек. На этом трудно заработать, но он ценил такой труд. Эти рисунки сделаны им.
Он открыл одну из страниц и некоторое время всматривался в изображение, при этом во взгляде чувствовалось его удивление. Рисунок был необычным. Огромное дерево с причудливыми ветвями стояло на морском берегу, о который разбивались волны. Ветки росли в разные стороны, заполняя собой весь лист и давая приют разным фантастическим существам. Не спеша он стал читать:
У лукоморья дуб зелёный,
Золотая цепь на дубе том.
И днём и ночью кот учёный,
Всё ходит по цепи кругом.
Там, на неведомых дорожках,
Следы невиданных зверей.
– Там не так, – неожиданно перебил его Толька. – Пропустил. Пойдёт направо – песнь заводит. Налево – сказки говорит.
– Да, да. Конечно, – извинился гость.
– Я… Я так и думал, что в этих ироглифах. Дети-то до дыр истрепали эту тетрадь в детстве. Вы уж извините. Как цела осталась.
Японец улыбнулся.
– Мой отец мечтал сделать книжку сказок Пушкина для детей. Он очень любил их, и часто мне рассказывал их. Ради этого он выучил ваш язык. Ещё до войны. А потом эта война. Ему нельзя было избежать её, сами понимаете. Потом, когда он вернулся, он говорил, что богаче языка нет. Многие так не думают. Его никто не понимал. В Японии мало читают Пушкина. Очень жаль.
– Он сделал это?
– Нет. Не успел. Это пришлось сделать мне. Я хотел пройти его дорогой. Он много рассказывал мне о вас. Мне не очень просто говорить о том, как он оказался в ваших местах. Во время войны вся Манчжурия была оккупирована Квантунской армией. Вы знаете это. Моего отца использовали как знающего ваш язык. У него здесь было какое-то задание, но про это он не любил рассказывать, но что-то я от него узнал. Я всё хотел увидеть собственными глазами. Писал письма с просьбой, но мне отказывали. Ваши перемены вселили надежду, и мне разрешили.
Ненадолго гость замолчал. От услышанного у Тольки подступил к горлу ком. Он стоял и молча слушал гостя.
… – Поэтому я здесь. Я должен был. Теперь я знаю о нём много больше. Когда он вернулся из плена, его мало кто понимал. Его словно не замечали, как будто это тень. Он говорил, но его не слушали. Потом он долго болел. Ведь пленных не жаловали нигде. Со мной он часто разговаривал на русском языке, даже песни пел. Он очень хотел, чтобы я научился говорить по-русски. Читал мне стихи. Когда я был маленький, мне было очень трудно его понимать. Я даже плакал иногда от обиды, что мой отец был в России. Много его товарищей умерло в плену в ваших лагерях. Очень много. Но он не держал обиды. Он рассказывал мне об этих годах и хотел ехать на время в Россию. Наверное, что-то тянуло его к вам. Я не понимал что, а теперь, кажется, понял. Он много рассказывал. Ему ведь повезло. Он смог вернуться домой. Через десять лет разлуки.
Был вечер. На стене тикали старые часы. За окном по-прежнему светило солнце. Свет его был красноватым. В тёмную комнату сквозь вышитые узором занавески попадали его отблески, выхватывая из сумрака углы старой, добротной мебели. Толька стоял у окна и курил в открытую форточку. Он о чём-то думал. Провожать гостей он не пошёл. Когда звук машин стих, он вышел во двор. Жена всё ещё стояла посреди улицы и махала зарёванным платком удалявшимся машинам. Вечер был тихим и тёплым, высоко в небе летали стрижи, отовсюду слышались звуки обычной деревенской жизни: пели петухи, голосили некормленые свиньи, коровы просились в запертые калитки. Но все эти звуки были частью привычной жизни, частью которой был и сам Толя Козырев, потомственный амурский казак, не знавший другой жизни, кроме той, которую любил и дорожил.