— Место и время не имеют для правды никакого значения. Говори здесь и сейчас — или не говори вовсе. Так у вас говорят?
«У вас»? Два слова разводят Эрика и Хисако в разные стороны, вызывают столкновение разных культур, которого в реальности никогда не было.
Неужели она решила уйти от него и вернуться в Японию? Он потеряет все — и любовь, и карьеру. Ему холодно. Нужно покончить с этим немедленно, выложить ей правду и вернуться в гостиную. Он ищет и не находит должных слов для вступления. Слова, много лет жившие в тюрьме умолчания, рвутся наружу, к тусклому свету зимнего дня. Десять лет жизни пересказаны в нескольких фразах для молчаливой и бесстрастной слушательницы. Хисако не кричит и не плачет, только мерзнет все сильнее, пока не приходит полное оцепенение. Так она чувствовала себя зимой в Москве, когда мороз был то ли тридцать, то ли сорок градусов по Цельсию.
У Хисако синеют губы, ее бьет дрожь. Эрик хотел бы кинуться к ее ногам, молить о прощении, согреться слезами, которые она прольет. Они разожгут камин, она прижмется к нему, и он перестанет чувствовать себя последним негодяем.
«Да, я сделал ребенка другой женщине и не позволил тебе стать матерью. Но у тебя превратное представление о материнстве, Хисако. Когда у тебя появляется ребенок, ты больше не распоряжаешься своим временем, забываешь, что такое беззаботность, каждое утро поднимаешься ни свет ни заря, чтобы проводить свое чадо в школу… Участь Софи незавидна, клянусь тебе. Ты — принцесса. Я не мог допустить, чтобы ты разделила жалкую участь всех женщин на свете. Я не хотел пригвоздить тебя к грешной земле, ведь у нас есть призвание. Мы артисты, Хисако. Когда женщина рожает, кормит, пеленает, ей трудно выполнить свое предназначение. Я знаю, ты винишь меня: я стал отцом, а ты так и не родила! Но я не хотел этого ребенка! Его мать стремилась заполнить пустоту своей жизни и изгадить мою. В конце концов я к нему привязался. Дети знают, как нас приручить. К тому же Тео не похож на других детей. В нем есть тонкость и благородство, его нельзя не любить.
Думаешь, я говорю так, потому что я его отец? Возможно, во мне живет глупая гордость самца, сумевшего продолжить свой род, но, если ты попросишь меня выбрать между ним и тобой, я приму решение мгновенно. Мы едем в турне, принцесса. Да-да, ты не ослышалась — в турне, ведь моя болезнь была чистой воды блефом и…»
Я не могу ей этого сказать.
Хисако облегчила бы ему задачу, если бы задавала вопросы, а не сидела с заледеневшим лицом и потухшими глазами.
Вечерний туман стелет постель ночи, в окнах домов зажигается свет. Сквозь шторы в спальне Софи пробивается оранжевый лучик. Мать и сын сидят в уютном тепле, в доме вкусно пахнет ужином, скоро Софи проверит у Тео уроки и уложит спать. Они ничего не знают о драме, разыгрывающейся у них под носом. Воистину — малые знания, малые печали!
Хисако перегибается через перила. Что она хочет сделать? Перелезет, бросится вниз и закончит жизнь, как Флоранс? Эрик ждет развязки — равнодушно, без страха. Он больше ничего не чувствует.
Глава 33
— Ты должна была рассказать мне!
— Знаю. Прости. Я не хотела тебя обманывать, но попала в ловушку собственной лжи, понимаешь?
Эрик дрожит от гнева.
— Ты хочешь, чтобы я смирился с тем фактом, что ты много лет врешь мне? Ты, всегда утверждавшая, что ненавидишь вранье?
— Я тебя не обманывала — просто не хотела докучать семейными проблемами. Ты был бы в курсе, если бы заглянул в выписки из наших счетов.
Она права. Он никогда не интересуется банковскими документами — пересылает их Мосли, даже не вскрыв конвертов. Каждый месяц импресарио скрывает от Хисако доказательства бесчестности ее мужа.
Странно, что Мосли заговорил с ним о выплатах Софи, но ни словом не обмолвился о денежных переводах в Японию. Неужели покрывает Хисако?
— Спасибо, что сговорилась с Мосли за моей спиной. Он хорошо хранил твой секрет.
— Я ни о чем не просила Мосли, Эрик! Просто он не нашел ничего странного в том, что я помогаю родителям деньгами.
Она вынуждена защищаться, убеждать Эрика, но пока не сделала трудного признания, не рассказала ни о частных концертах для господина Даниеля, ни о том, что тот платил наличными и что именно эти деньги уходили в Токио.
— Давай встретимся с Мосли. Посмотришь счета и увидишь, что там все совершенно прозрачно. Деньги, которые я отдала родителям, — ничтожная часть заработанного.
Эрику хочется ответить что-нибудь хлесткое, бросить в лицо Хисако, что он не из тех мужей, которые контролируют расходы своих жен, и считает нечестным переводить разговор в такую плоскость. Хисако нарушила договор, который они заключили, пообещав быть всегда честными друг с другом, так неужели она осмелится предъявить ему обвинения?
Нет, они не пойдут к Мосли. Он выкажет благородство и поверит ей, чтобы защитить свою тайну.
Эрик изображает суровое разочарование, долго молчит, потом снисходит до нарушительницы семейного мира, говорит, что они не настолько обеднели, чтобы обделить ее младшего брата. Кстати, Мосли предлагает новое турне по Италии.
— Но… хватит ли у тебя сил?
— Придется поднатужиться, ведь у нас, как выясняется, есть семейные обязательства!
— Нет, Эрик! Ты не должен жертвовать собой ради моих родственников.
— Довольно говорить глупости! Я люблю тебя и прошу только об одном: больше никаких тайн!
Растроганная Хисако бросается в объятия Эрика. Он чувствует себя сильным и великодушным. Пожалуй, он рад, что им предстоят гастроли: еще немного такой вот «оседлой» жизни — и Софи начнет воспринимать его приходы раз в три недели как должное.
У Хисако стало легче на душе, все обошлось малой кровью, она решает умолчать о мсье Даниеле и начинает перебирать ноты.
— Нашла! Ну что, принимаемся всерьез за «Вальсы» Брамса?
— Ты времени не теряешь!
— Перестань! Садись рядом, и начнем работать. Господи, Эрик, как мне этого не хватало…
Глава 34
Она все ехала и ехала, пока не оказалась у моря. Боли не было, все чувства будто атрофировались. Сонные города, залитые дождем деревни. Один раз она опустила стекло, чтобы спросить дорогу, и кожей ощутила недоверие. Иностранка. Другая. Она собиралась доехать до пляжа, оставить машину и дойти по песку до воды. Но все вышло иначе: красные огни светофоров, закрытые магазины, стоянка на забетонированной площадке метрах в двухстах от первых валунов. Запустение мертвого сезона. Все та же Франция.
Она бросила в желтый проржавевший почтовый ящик (бог весть когда его откроют?) письмецо для Суми: «Я возвращаюсь домой, чтобы забыть Эрика и Францию».
Забвение так просто не приходит. Она садится прямо на гальку, подтягивает колени к подбородку. Рядом приземляются две чайки. Птицы наблюдают за человеком. Вдруг они выклюют ей глаза, если она будет долго сидеть неподвижно, как та мертвая Хисако, что поселилась у нее в сердце?
В памяти всплывают ошибки, совершенные за годы жизни с Эриком, словно ложь вдруг проявила написанные невидимыми чернилами страницы. Хрупкий, ранимый Эрик, чуточку не от мира сего, поклявшийся любить свою маленькую японку, хранить ей верность и никогда не обманывать. И расчетливый Эрик, отлично управляющийся со своей двойной жизнью. Болезнь, провалы в памяти — ни один врач так и не сумел поставить точный диагноз. У него всегда было безупречное алиби. Время, украденное у их любви, у музыки, у той семьи, которую мечтала построить Хисако. Краденое время, которое он положил к ногам другой женщины и ребенка. Другая история. Другая семья. Другая жизнь.
Хисако не испытывает ненависти ни к той женщине, ни к ребенку. Не чувствует ни ревности, ни гнева. Она просто созерцает катастрофу — материнство, которого она лишилась, карьера солистки, принесенная в жертву мужчине, которого она не знает, великолепному артисту, чей талант восхищал ее целых десять лет.