Днем сделали привал. Каюры разожгли примус, набили снегом чайник и через полчаса вместе с пассажирами наслаждались горячим крепким чаем.
Римма не уставала всем восхищаться.
— Ой, как это романтично! — восклицала она, прихлебывая из жестяной кружки обжигающий напиток. — Ты только взгляни, Виктор! Какой свет! Ну прямо картина Рокуэлла Кента!
Но мысли Виктора были далеко от прекрасного пейзажа, от хорошей погоды. Он уже давно видел себя в родном селении, разговаривал с земляками, ухаживал за матерью… Как-то она там?
И снова в путь.
По часам уже наступил вечер, а солнце еще высоко в небе — стояли Длинные Дни. Около одиннадцати вечера показались знакомые холмы и занесенные снегом озера. Это уже были родные места. Еще один подъем, и с холма будут видны яранги родного селения.
Яранг не было. Перед Виктором лежал совсем новый поселок, сплошь застроенный аккуратными домиками. Лишь кое-где виднелись оставшиеся подставки для байдар.
Виктор с волнением искал глазами знакомые яранги и ничего не находил. Да, это был прежний Нымным, и в то же время — совсем новое селение. С трудом Виктор отыскал здание старой школы и интерната.
Нарты спустились на лагуну, и собаки, почуявшие близкое жилье, натянули постромки и понеслись к селению.
Так уж повелось, что все приезжающие в Нымным нартовой дорогой сначала подъезжали к большому зданию, где размещались почта и сельский Совет. Сюда обычно, еще издали завидев приближающиеся нарты, собирались встречающие.
Первой к толпе подкатила упряжка, на которой ехала Римма, за ней — нарты Виктора.
Лица были знакомые, как будто Виктор никуда и не уезжал. Мужчины были одеты в серые и белые камлейки, женщины — в яркие цветные балахоны и в высокие торбаса.
— Смотрите, да никак это Виктор Тынэн! — сказал с удивлением кто-то из толпы.
— И правда, правда Виктор Тынэн! — хором закричали встречающие.
Виктор соскочил с нарт и стал пожимать протянутые руки. Одна из старушек вдруг всхлипнула и по старинному обычаю обнюхала Виктора.
Ковыляющей, слегка покачивающейся походкой подошел сильно постаревший Кукы. Он давно отошел от больших должностей и вернулся к своему исконному занятию — стал морским охотником. За эти годы в селении выросли новые, более грамотные руководители. В сельсовете теперь сидел дальний родственник Кукы, и вместо Гоголя висел другой портрет.
Виктор смотрел через головы и спины встречающих, надеясь увидеть родное лицо. Но матери нигде не было. Может быть, она просто не видела, что к селению идут нарты, или плохо себя чувствует…
Женщины, глядя на Виктора, утирали слезы. Кукы, заметив ищущий взгляд Виктора, взял парня за рукав и отвел его в сторону.
— Твой мама умер, — сказал он почему-то по-русски и уже по-чукотски продолжал: — Не дождалась она. Послали мы тебе телеграмму, но она вернулась обратно: адресат выбыл.
Потемнело небо перед глазами Виктора, померк ослепительный солнечный свет, почернел снег. Он чувствовал, как по щекам катятся слезы, и не мог выговорить ни слова: в горле стал комок — ни проглотить, ни вытолкнуть.
— Похоронили мы ее хорошо, — продолжал тихим голосом Кукы. — Я сам гроб смастерил. На дно уложил стружки, чтобы мягко было. И памятник сделал из фанеры, и звезду из желтой жести.
Виктор не заметил, как дошел до деткомбината, и опомнился только на пороге маминой комнатки. Все тут было таким, каким он оставил несколько лет назад. Та же маленькая выцветшая фотография на стене. Только рядом прибавилась новая — Виктор, студент Магаданского горного техникума…
Он присел на кровать. Перед ним стоял старый Кукы — видно, шел молча за ним всю дорогу.
— И мужчине можно поплакать, когда он теряет такую мать, — веско произнес старик. — Посиди один. Легче будет.
Старик ушел.
Сколько времени просидел Виктор, он не знал — дни стояли долгие, и свет, лившийся в окно, был ровен и не меркнул.
Перед глазами все стояло лицо матери, красивое, чуть похудевшее, такое, каким он запомнил его в день последнего свидания в санатории на берегу Колымы. Не дождалась…
В дверь постучали. Виктор встал с кровати и открыл дверь.
Это был Кукы. Он сказал:
— Хочешь, я покажу, где похоронена мама?
Они долго поднимались по крутой тропе. Горизонт все расширялся, уходил вдаль, открывая и тундровый, и морской просторы. Селение оставалось внизу — ровное, новое, ставшее немного чужим. Только этот простор, дальние горы, море — все это было давним, привычным, родным…
Могила матери находилась немного в стороне от остальных, почти над самым обрывом к морю. Свежий, нежнейшей белизны снег покрывал насыпанные холмиком камни.