Обстановка, скажу прямо, более чем скромная. Напротив двери у стены — кресло, в нем мне предстояло работать и отдыхать; небольшой столик, подогреватель пищи, на стенах камеры различные датчики и оборудование, которыми я должен был вести записи своих физиологических функций. На уровне головы на полке в строгом порядке по суткам размещен мой пятнадцатидневный рацион. Я не предполагал, что он окажется моим своеобразным календарем: по оставшимся пакетам я считал дни до конца эксперимента.
До кресла два шага, вытянутая рука упирается в потолок. Да, здесь не побегаешь! Пока осматривал свое нехитрое хозяйство, динамик сообщил, что я нахожусь на «площадке», то есть на высоте пяти тысяч метров, пожелал мне успехов и умолк на все пятнадцать дней. Правда, иногда динамик делался снисходительным, и в часы моего отдыха из него лились любимые мелодии — небольшой сюрприз дежурной смены.
Свободное время вместе со мной коротали бравый солдат Швейк и не оправдавший надежд бабки-повитухи, так и не ставший генералом шолоховский дед Щукарь. Эти две книги, Ярослава Гашека и Михаила Шолохова, разрешили взять с собой в самый последний момент.
Мне нравится оптимизм толстяка в военной форме, его твердая убежденность в том, что «все, мол, в порядке и ничего не случилось, а если что и случилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудь случается». В тяжелые минуты я вспоминаю эту наивно-простодушную философию и улыбающееся лицо «непризнанного героя».
Искренне люблю я и шустрого деда в старом заячьем треухе за его неувядающий юмор, за его привязанность, преданность и любовь к дорогим и моему сердцу Нагульнову и Давыдову.
Не сразу и не вдруг привык я к своему распорядку дня. Поднимаясь в два часа ночи, представлял себе пустынный Ленинградский проспект, темные окна в домах москвичей, и мне становилось немного грустно оттого, что я здесь, на высоте пяти тысяч метров, один в железной коробке должен выполнять уже порядком надоевшие медицинские тесты, а не спать, как это делают все нормальные люди.
Чем меньше оставалось дней до конца эксперимента, тем нетерпеливее становился я сам. В последние дни буквально считал часы. И когда на пятнадцатые сутки динамик вдруг заговорил и вместе с приветствием предложил мне продлить эксперимент еще на несколько дней, я категорически отказался. Может быть, это предложение было тоже своего рода тестом? Не знаю. Но будь оно сделано на седьмые, десятые или двенадцатые сутки эксперимента, я, быть может, и согласился бы. Но когда до выхода оставалось каких-то тридцать минут, и я весь был уже мысленно там, вне камеры, принять такое предложение я не смог.
Меня «опустили на землю». Распечатали и раскрыли двери. Пошатываясь, я вышел из барокамеры. Хотелось обнять каждого члена дежурной бригады, так я соскучился по людям. Все и всё мне казалось милым и дорогим. Переходя через двор в другое здание, где должен был пройти первоначальный осмотр, я улыбался каждому встречному, каждому кусту и дереву, успевшим за время моей «отсидки» сбросить листву. А у вивария с заливающимися радостным лаем собачками я даже остановился и позволил им облизать свои руки. Они заслужили эту толику внимания. И кажется, что только сейчас я по-настоящему понял этих четвероногих друзей, которые так бурно и радостно реагируют на малейшую человеческую ласку. Ведь через все испытания, через которые сейчас пробиваемся мы, они проходят первыми. И одному богу (и, разумеется, физиологам) известно, что вынесли эти ласковые существа для того, чтобы наш путь был безопасным и менее рискованным.
В госпитале, куда меня поместили для обследования, все шарахались от бородатого (в течение пятнадцати суток я не брился и стал похож на «барбудос») парня с нелепой улыбкой.
На первый взгляд в этом эксперименте нет ничего особенного. Казалось бы, даже приятно отдохнуть десяток дней в абсолютной тишине. И один наш знакомый корреспондент добился разрешения на участие в таком эксперименте. «Отдохну от телефонных звонков, командировок, интервью. Займусь наконец своей рукописью», — тешил он себя радужными надеждами, оставив за дверьми сурдокамеры даже часы.