На протяжении по крайней мере двух миллионов лет наш вид эволюционировал в мире, в котором мы все больше полагались на использование растущего объема сложных культурных ноу-хау для приобретения навыков, методов и предпочтений, которые имели решающее значение для поиска еды, изготовления орудий и ориентации внутри социума. Чтобы человек мог процветать в этом мире, естественный отбор благоприятствовал увеличению размера его мозга, который был во все большей степени способен приобретать, хранить, организовывать и передавать дальше ценную культурную информацию. В рамках этого процесса отбор усиливал как нашу мотивацию, так и наши способности к культурному обучению, включая ментализацию, которая позволяет копировать моторику других людей и делать выводы о лежащих в основе их действий представлениях, эвристических моделях, предпочтениях, мотивациях и эмоциональных реакциях. Эти способности все теснее связывали нас с сознаниями других людей[99].
Совершенствование наших способностей к культурному обучению еще больше стимулировало кумулятивную культурную эволюцию, направленную на то, чтобы генерировать постоянно расширяющийся набор более сложных адаптивных механизмов; тем самым создавалась напоминающая автокатализ положительная обратная связь между генами и культурой. По мере возрастания значения, разнообразия и сложности культурных продуктов естественный отбор постепенно усиливал нашу склонность полагаться на культурное обучение, а не на инстинкты и индивидуальный опыт, потому что орудия, алгоритмы и практики, которые мы приобретали от других, стали существенно превосходить все, что любой отдельный человек мог бы придумать самостоятельно. В конце концов, представители нашего вида стали облигатными пользователями культурного обучения, полностью положившись на наследие своих сообществ для собственного выживания. Таким образом, эволюция сформировала наш вид таким образом, что мы верим в накопленную мудрость предков, и этот «инстинкт веры» лежит в основе успеха человека как вида[100].
Понимание того, как наши способности к адаптивному культурному обучению порождают процесс кумулятивной культурной эволюции, помогает пролить свет на происхождение наших сложных орудий, изощренных практик и утонченных языков; но как насчет социального мира? Как мы можем объяснить существование кланов, табу на инцест, договорных браков и межгруппового насилия, господствовавших в жизни аборигенов, среди которых жил Бакли? В сущности, все это вопросы о человеческой социальности, о том, почему мы общаемся и сотрудничаем с некоторыми людьми, но избегаем, а иногда и убиваем — других. Чтобы разобраться в этом, нам нужно сначала понять, что такое институты и социальные нормы, а также как они возникают. Затем, вооруженные этим знанием, мы рассмотрим самые базовые человеческие институты, основанные на родстве и браке. Понимание этих изначальных институтов и их психологических основ подготовит почву для обсуждения того, почему и как увеличивается политическая и социальная сложность человеческих обществ и почему путь, пройденный Европой за последнее тысячелетие, оказался настолько своеобразным.
Эволюционирующие общества
Человеческие общества, в отличие от сообществ других приматов, скреплены культурно передаваемыми социальными нормами, которые образуют институты. Например, брачные институты по всему миру составлены из социальных норм, которые регулируют вопросы вроде того, с кем люди могут вступать в брак (например, не с приемными детьми), сколько супругов у них может быть (например, не более одного за раз) и где супружеская пара будет жить после свадьбы (например, с семьей мужа). При этом пока мы не говорим о формальных институтах или писаных законах. Нам нужно досконально понять культурную эволюцию институтов, основанных на социальных нормах, таких как брак и родство, прежде чем мы сможем разобраться, что делают с институтами формализация и кодификация.
Если институты представляют собой наборы социальных норм, возникает вопрос: что такое социальные нормы? Чтобы вникнуть в это, давайте сосредоточимся на обществах, где нет правительств, полиции или судов, — обществах, которые придерживаются образа жизни, основанного на охоте и собирательстве, и тем самым позволяют нам лучше понять наших предков эпохи палеолита. Это задаст нам нулевой уровень для того, чтобы в следующей главе мы смогли обсудить, как распространение производства еды — то есть сельского хозяйства и животноводства — поменяло наши социальные миры и институты[101].
99
Еще более тонким делом, чем яды, являются хитроумные методики обработки пищевых продуктов, которые позволили небольшим обществам получить доступ к огромному разнообразию базовых продуктов растительного происхождения. В кулинарных практиках андских популяций особые виды глин используются для нейтрализации токсинов, которые вырабатывает дикий картофель, чтобы защитить себя от грибков, бактерий и млекопитающих. В Калифорнии охотники-собиратели разработали широкий спектр методов выщелачивания дубильных веществ из желудей, которые часто были их основным источником пищи. В этих и многих других случаях люди, которые отказывались от трудоемких стадий или полагались на свои врожденные вкусовые предпочтения, рисковали отравить себя и своих детей, если не сразу, то в течение десятилетий — из-за накопления токсинов. В мире кумулятивной культурной эволюции попытка не полагаться на культурное обучение и не копировать чужие алгоритмы поведения с достаточной точностью может обернуться огромными потерями (Henrich, 2016, Chapters 3 and 7; Johns, 1986; Mann, 2012).
101
Здесь разнообразие современных обществ собирателей в сочетании с археологическими, экологическими и генетическими данными используется нами, чтобы получить представление об образе жизни палеолитических народов. Я не утверждаю, что какое-либо современное общество является «примитивным» или «статичным» в каком-либо смысле или что оно может служить адекватным примером обществ, существовавших до возникновения сельского хозяйства. Культурно-эволюционный подход позволяет избежать таких старомодных заблуждений. Тем не менее, поскольку известные в свете исторических и этнографических данных охотники-собиратели часто использовали многие из тех же инструментов и технологий для поиска и поимки многих из тех же видов, что и палеолитические народы, подробные исследования могут дать много важных сведений, если использовать их в сочетании с археологическими, лингвистическими и генетические данными (Flannery and Marcus, 2012). Анализ древней ДНК, например, предполагает, что палеолитические популяции, вероятно, имели социальную структуру, не слишком отличающуюся от современных собирателей (Sikora et al., 2017).