В таком вот положении его застала Мария Павловна Гай. Ничуть не удивившись состоянию своего хорошего знакомого Мария Павловна отчетливо поздоровалась:
– Здравствуй, Ник.
– Здравствуй, Маша. Присаживайся. Нет, не на оттоманку, а вот, изволь, на мою шелковую обивку. Я, знаешь ли, нынче стул. – Предупредил он все вопросы разом, пытаясь сохранить при этом, маску красного дерева, практически не шевеля губами.
– Ну, держись. – Предупредила Мария Павловна.
Уверенными шагами достигла она стула и со всего маху уселась прямо на колени слегка закачавшемуся Никодиму Геннадьевичу.
– Э, брат, да ты никак антиквариат! – хмыкнула Маша.
– Это я от любви к тебе голову теряю, – серьезно ответил Никодим.
– Брось, Ник. Мы с тобой уже говорили на эту тему, и решили к ней больше не возвращаться. – Мария Геннадьевна тоже посерьезнела.
– Помню, помню. – Маска красного дерева треснула и осыпалась под напором эмоций, обнажив нескладное, носатое лицо Никодима Геннадьевича. – Что бы ты меня любила, я должен быть красив.
– Это ведь так просто! – Она весело вспорхнула с его колен. А он снова пошатнулся и не удержавшись на ногах упал на паркет. Подниматься не хотелось, и он стал слушать ее щебет прямо с пола. – Ты разве не понимаешь? Я почти совсем люблю тебя. Осталось совсем немного.
– Что ты несешь? – холодно, одними губами сказал Никодим.
– Дай угадаю, – азартно отозвалась Маша, – ты теперь гранитная плита?
– В яблочко! – он действительно стал похож на неотесанный кусок красного гранита – злой румянец во всю щеку, изломанные в суставах конечности плотно сжаты и ледяной тон, – Но, это не отменяет твоей проникновенной речи.
– С прошлого нашего разговора совсем ничего не поменялось. – Мария одним легким движением снова оказалась рядом с новообразованной окаменелостью и скомандовала, – Никуша, отомри.
– Слушаюсь – тяжелый выдох, и он снова у ног сумасшедшей, – да, я не понял тогда и сейчас не понимаю. Если хочешь знать, я – ручей. Мои помыслы чисты, кроме тех, в которых фигурируют камень на твоей шее и воды сомкнувшиеся над твоей головой.
– Миленький, постарайся понять, ведь у тебя дар. Ты способен меняться не только в мыслях, но и физически. Только сейчас – дерево, камень, вода! – умоляла Маша, стоя по калено в бурном горном потоке.
– Дура. Это ведь все не имеет отношения к жизни. В этом нет собственной души! Как, скажи мне, как я вдруг возьму и стану тем, кого я не знал никогда и тем, кого мне нет желания наблюдать?
– Тогда, дорогой мой Никадим Геннадьевич, вам не получить моей любви. Вы ведь ради нее даже стараться не хотите.
Они разошлись по разным углам комнаты. Немного помолчали – просто люди. Но, не выдержав тишины, Никадим Геннадьевич вдруг влился в дубовую панель и принялся повторять выкрутасы резьбы.
– Опять ты за свое! – разочарованно сказала Маша. – Но уж я тебя проучу!
Вдруг откуда не возьмись, в ее руках возник топор. С ним наперевес, она пересекла комнату. Остановившись у дубовой панели, она занесла свое оружие. Никодим пытался укрыться от ее ударов в завитках и причудливых формах. Но, она находила его со снайперской точностью и он гиб под лезвием топора снова и снова, пока наконец, дубовая панель не раскололась на две части.
Все было кончено. Мария Павловна швырнула на пол тяжелый топор, отряхнула подол платья и вышла вон.
Всю ночь в комнате стояла тишина. Никто не открывал окон, никто не зажигал ночника.
За то, по утру в комнате Никодима Геннадьевича, объявился весьма привлекательный мужчина. Он нахально ходил по комнате Никодима в его пижаме, пил кофе по его рецепту из его же фарфора. В общем вел себя совершенно раскованно, будто это он и есть, тот самый Н.Г. Штырь. Собственно, были некоторые сходства. А уж если сравнивать с фотографией в паспорте, то Ник, запечатленный на ней был карикатурой, пародией на нового, привлекательного во всех отношениях. О том, что произошло прошлым вечером, он не вспоминал, точнее сказать, он и не знал о том. Можно сказать, что речь шла обо всей его минувшей жизни – стульях, камнях, ручьях, Марии Павловне Гай.
Последние воспоминания о старом Никодиме Геннадьевиче Штырь были прибраны горничной в тот же день, вместе с обломками дубовой резной панели.
Макушкина роща.
– Ну, вот я и готова. – Лада в белой рубахе до полу стоит в прихожей. Недавно стемнело. Теплая летняя ночь звенит на все свои голоса свежей песней. Сонные девушки вышли к Ладе расплетать косу. Младшие, одетые, так же как и Лада, ждут своей очереди. Их шестеро. Три с русыми косами, три чернявые. Коса Лады медная. Две подруги расплетают ее в четыре руки, нежно нашептывая каждой прядке. Такая ласка Ладе в новинку. Общинные мужчины и женщины ее сторонились. Матерей да отцов здесь ни у кого нет, потому и совета спросить, да и уснуть преклонив голову на родные колени было не у кого. Все друг друга братьями да сестрами звовут. Парами с детства ходили только белявые да чернявые девчонки. Парни живут в избах по 10 человек, изучают военное да охотничье ремесло и на девок не смотрят.