Эхо стихало, уходя вдаль, вдаль…
Смолкло.
Несколько минут она простояла во дворе, бледная.
Наконец, медленно ступая, опустив голову, она побрела сквозь обрамленные колоннами покои, из одного в другой, руки ее машинально трогали вещи, губы дрожали; в сгущающемся мраке винной комнаты ей захотелось посидеть одной. Она ждала. Потом взяла янтарный бокал и стала тереть его уголком шарфа.
И вот издалека послышались шаги, хруст мелких камешков под ногами.
Она поднялась, встала в центре тихой комнаты. Бокал выпал из рук, разбился вдребезги.
Шаги нерешительно замедлились перед домом.
Заговорить? Воскликнуть: «Входи, входи же!»?
Она подалась вперед.
Вот шаги уже на крыльце. Рука повернула щеколду.
Она улыбнулась двери.
Дверь отворилась. Улыбка сбежала с ее лица.
Это был ее муж. Серебристая маска тускло поблескивала.
Он вошел и лишь на мгновение задержал на ней взгляд. Резким движением открыл мехи своего оружия, вытряхнул двух мертвых пчел, услышал, как они шлепнулись о пол, раздавил их ногой и поставил разряженное оружие в угол комнаты, а Илла, наклонившись, безуспешно пыталась собрать осколки разбитого бокала.
– Что ты делал? – спросила она.
– Ничего, – ответил он, стоя спиной к ней. Он снял маску.
– Ружье… я слышала, как ты стрелял. Два раза.
– Охотился, только и всего. Потянет иногда на охоту… Доктор Нлле пришел?
– Нет.
– Постой-ка. – Он противно щелкнул пальцами. – Ну конечно, теперь я вспомнил. Мы же условились с ним на завтра. Я все перепутал.
Они сели за стол. Она глядела на свою тарелку, но руки ее не прикасались к еде.
– В чем дело? – спросил он, не поднимая глаз, бросая куски мяса в бурлящую лаву.
– Не знаю. Не хочется есть, – сказала она.
– Почему?
– Не знаю, просто не хочется.
В небе родился ветер; солнце садилось. Комната вдруг стала маленькой и холодной.
– Я пытаюсь вспомнить, – произнесла она в тиши комнаты, глянув в золотые глаза своего холодного, безупречно подтянутого мужа.
– Что вспомнить? – Он потягивал вино.
– Песню. Эту красивую, чудесную песню. – Она закрыла глаза и стала напевать, но песня не получилась. – Забыла. А мне почему-то не хочется ее забывать. Хочется помнить ее всегда. – Она плавно повела руками, точно ритм движений мог ей помочь. Потом откинулась в кресле. – Не могу вспомнить.
Она заплакала.
– Почему ты плачешь? – спросил он.
– Не знаю, не знаю, я ничего не могу с собой поделать. Мне грустно, и я, не знаю почему, плачу – не знаю почему, но плачу.
Ее ладони стиснули виски, плечи вздрагивали.
– До завтра все пройдет, – сказал он.
Она не глядела на него, глядела только на нагую пустыню и на яркие-яркие звезды, которые высыпали на черном небе, а издали доносился крепнущий голос ветра и холодный плеск воды в длинных каналах. Она закрыла глаза, дрожа всем телом.
– Да, – повторила она, – до завтра все пройдет.
Август 1999
Летняя ночь
Люди стояли кучками в каменных галереях, растворяясь в тени между голубыми холмами. Звезды и лучезарные марсианские луны струили на них мягкий вечерний свет. Позади мраморного амфитеатра, скрытые мраком и далью, раскинулись городки и виллы, серебром отливали недвижные пруды, от горизонта до горизонта блестели каналы. Летний вечер на Марсе, планете безмятежности и умеренности. По зеленой влаге каналов скользили лодки, изящные, как бронзовые цветки. В нескончаемо длинных рядах жилищ, извивающихся по склонам, подобно оцепеневшим змеям, в прохладных ночных постелях лениво перешептывались возлюбленные. Под факелами на аллеях, держа в руках извергающих тончайшую паутину золотых пауков, еще бегали заигравшиеся дети. Тут и там на столах, булькающих серебристой лавой, готовился поздний ужин. В амфитеатрах сотен городов на ночной стороне Марса смуглые марсиане с глазами цвета червонного золота собирались на досуге вокруг эстрад, откуда покорные музыкантам тихие мелодии, подобно аромату цветов, плыли в притихшем воздухе.
На одной эстраде пела женщина.
По рядам слушателей пробежал шелест.
Пение оборвалось. Певица поднесла руку к горлу. Потом кивнула музыкантам, они начали с начала.
Музыканты заиграли, она снова запела; на этот раз публика ахнула, подалась вперед, кто-то вскочил на ноги – на амфитеатр словно пахнуло зимней стужей. Потому что песня, которую пела женщина, была странная, страшная, необычная. Она пыталась остановить слова, срывающиеся с ее губ, но они продолжали звучать: