– Еретичка! – не уставала повторять Нина Геннадьевна, когда Анжелка в субботний вечер убегала на очередное собрание.
– Сами такие! Не стану я больше иконы облизывать! – кричала в ответ благочестивая дева, прикрывшись на всякий случай балалайкой, – религиозные распри в семье могли дойти и до мордобоя.
Короче говоря, на одном из субботних собраний Анжелка познакомилась со своим будущим мужем – рослым чернобровым детиной, который то ли по своей дури, то ли по упрямству добивался руки нашей подруги целый год. Родители были и «за», и «против» – когда как, но в конце концов сдались и сбыли с рук благочестивую дочь свою. А еще через год у Анжелки с Михаилом родился сын Кузьма.
Теперь в семье Поликуткиных-Огурцовых снова все нормализовалось: Анжелины предки устроились работать в ту самую церковь, куда зашли совершенно случайно во времена их страсти к уринотерапии. Отец служил сторожем, мать – стояла за свечным ящиком. Кузьму сначала под сильным давлением Анжелкиных родителей окрестили в православном храме, а через неделю обратили в адвентистскую веру, прочитав над младенцем молитву на субботнем собрании. Компромисс был найден – все были довольны: и Нина Геннадьевна, и Иван Петрович, и Михаил Кузьмич, да и Анжела, наконец, обрела покой. Жаль только самого Кузьму. Чем может обернуться ему это «двоеверие»? А вдруг он станет двоеженцем?..
19.00 – первое предложение моего гениального романа осталось только напечатать – оно окончательно созрело в моей голове. И стоило мне только прикоснуться к клавиатуре, как зазвонил телефон. На экран выпрыгнуло странное сочетание букв: «Ячсмитж тррр».
– Маня! Он, кажется, меня заразил! – вопила в трубку Икки.
– Кто?
– Сантехник!
– Чем?
– Пока точно не знаю, но это что-то очень страшное и венерическое! Подонок! Свинья!
– Ты же утром была влюблена в него!
– Какая там любовь! Я не знаю, куда от него деваться, – он мне три раза позвонил за сегодняшний день!
– Почему ты думаешь, что он тебя заразил? Ведь прошло еще слишком мало времени! И потом, он… ты… Ну, в общем, вы что, не предохранялись?
– Нет, все произошло так быстро, так неожиданно, так страстно…
– Ну, ты и дура! – рассердилась я.
– Я-то при чем? Это он дурак – ходить без презервативов в наше время! Он, наверное, закончил тот самый интернат, в котором сорок лет преподавала твоя бабушка.
– Сорок три, – уточнила я.
– Да какая разница! Я точно знаю, что больна! У меня всегда инкубационный период очень короткий, – воскликнула она и завыла мне в ухо.
– Ну а почему ты мне-то звонишь? – не выдержала я – этак никогда не начать романа!
– Ну а кому мне звонить? Ведь только ты знаешь о моем романе с сантехником, – пролепетала она, и мне стало жалко беспомощную и несчастную Икки.
– Как кому? Звони Пульке, только она способна тебе помочь!
– Мне неловко как-то, – замялась Икки.
– Да что тут неловкого-то? Как будто первый раз!
– Ну, ладно. Действительно, к кому ж мне еще обратиться за помощью! – решилась она и повесила трубку.
Пулька, или Пульхерия Аполлинарьевна Дерюгина, была пятым членом нашей компании. Мы все ею безмерно гордились и частенько обращались к ней за помощью. Дело в том, что она была очень хорошим гинекологом-хирургом.
Наша гинекологиня носила столь странное, редкое имя (что для содружества было закономерностью) потому, что ее мать Вероника Адамовна и отец Аполлинарий Модестович – филологи, и оба специализируются на творчестве Николая Васильевича Гоголя. Именно на этой почве они когда-то и познакомились.
Хорошо еще, что у них родилась девочка, а был бы мальчик, они непременно назвали бы его Акакием, что, на мой взгляд, вызывает малоприятные ассоциации у русскоязычного человека, несмотря на то что в переводе с греческого это имя означает «не делающий зла».
Дерюгины холили и лелеяли свою Пулечку, надеясь вырастить скромную, воспитанную, немногословную девушку, которая по окончании школы поступит на филфак и станет изучать творчество Николая Васильевича или, на худой конец, творчество одного из тех писателей, который однажды «вышел» из его «Шинели», и тем самым продолжит семейную династию литературоведов.
Однако Пулечка с детства привыкла делать все наперекор своим безмерно добрым и безропотным родителям, стоически сносившим все ее шалости. Кажется, она еще в детском саду наотрез отказалась продолжать семейную династию гоголеведов и уже в то время склонялась к профессии хирурга – она безжалостно и поначалу бессознательно мучила мух, комаров, отрывая им лапки и внимательно, с большим любопытством их разглядывая. Могла полдня сидеть в укрытии рядом со столовой и охотиться на полудохлую крысу, а, поймав, подбросить грызуна Анжелке в койку и с наслаждением слушать вопли подруги посреди тихого часа.
По мере взросления Пулька разбирала по частям насекомых уже отнюдь не бессознательно, а заглядывая в учебные пособия. Но больше всего она поразила нас в одно хмурое летнее утро.
Нам было лет по двенадцать, и мы все тогда приехали отдохнуть на неделю к Пульке на дачу. Мы сидели втроем в застекленной беседке, полагая, что Пуля еще не проснулась, и вдруг Икки воскликнула:
– Смотрите, вон Пулька! – И она указала на чернеющую фигурку в тумане в противоположном конце сада. – Мы тут ее ждем, а она где-то шляется по ночам!
Наконец на пороге появилась Пулька, вся перемазанная болотной жижей, с полиэтиленовым пакетом в руке. В мешке кто-то шевелился.
– И где это ты была? – подозрительно спросила Анжелка, а Пуля опустила пакет на стол и принялась его медленно раскрывать. Мы все приблизились к мешку, и тут Анжелка неистово завизжала и кинулась прочь из беседки, крича во всю глотку: – Там жабы! Там жабы! Вот ненормальная! Девчонки, бегите оттуда, пока вас бородавками не обсыпало!
– Темнота! – презрительно фыркнула Пульхерия и снова закрыла пакет.
– Что ты с ними собираешься делать? – спросила я.
– Изучать.
– Как это?
– Я намерена выяснить, что у них внутри.
– Манька! Она их резать станет! – в ужасе воскликнула Икки.
– Ну и что же. Это ведь наука. А вы – темнота!
– И тебе их совсем не жалко? Ни капельки? – чуть не плача спросила Икки, но Пулька показала нам бритву с острым лезвием и с гордостью ответила:
– У отца стибрила.
В то лето Пулька занималась исключительно убийством лягушек – она, наверное, их с тысячу перерезала и все что-то записывала своим неразборчивым почерком в толстую общую тетрадь.
По иронии судьбы она ненавидела русский язык и литературу, зато упивалась учебниками по анатомии и биологии, так что в пятом классе уже брала в библиотеке пособия для медицинских вузов.
Вероника Адамовна тихо переживала за дочь. Аполлинарий Модестович иногда закатывал сцены:
– Вы только взгляните, Вероника Адамовна, кого мы воспитали-с! Это же чудовище! Дочь филологов не прочла ни одной нормальной книги! Все только о сухожилиях и костях! Уверяю вас, Вероника Адамовна, у нас дочь – дура-с!
– Ну, фто вы, Аполлинаий Модестович, так нельзя! Пьесто недопустимо в пьисутствии Пуленьки пьеизносить такие нецензуйные выажения! – обычно отвечала Вероника Адамовна. Пулькина мамаша не выговаривает всего две буквы – вместо «ш» она произносит «ф», а «р» вовсе пропускает, и от этого она всегда казалась мне ужасно интеллигентной. Я всегда мечтала услышать, как в ее произношении звучит слово «ребенок», но Вероника Адамовна, настойчиво его избегала, заменяя на: «нафа девочка», «дитя», «чадо» или «малыфка».
– А я говорю, дура-с! – расходился отец, заложив руки за спину. – Кто написал «Вечера на хуторе близ Диканьки»? – экзаменовал он дочь.
– Леся Украинка, – уверенно отвечала Пулька.
– Кофмай! – лепетала Вероника Адамовна.
– Нет! Не Украинка! Сейчас, сейчас… – И мозг «малыфки» начинал судорожно перебирать всех авторов, о которых знал, и фамилии, которые могли бы логически подойти к вышеупомянутому названию. – Шевченко?