В обед мы услышали нарастающий рев мощного дизельного двигателя и треск деревьев. По меридиональной просеке медленно, хрустя кустами и завалами, полз вездеход. Видимо, заметив дым от костра, водитель повернул к нам. Махина (какая-то модификация ГАЗа-71) приблизилась, двигатель умолк. Вездеход с крыши до колес так облепился грязью, что непонятно было, какого он цвета, их часто делают оранжевыми, чтобы можно было заметить издалека или с вертолета. Правое лобовое стекло разбито. Из водительской двери поспешно вылез высокий человек, про таких говорят «представительной внешности», в фирменной робе нефтяника. Он сорвал противогаз, обнажив воспаленное лицо со слезящимися глазами.
— Доброго здоровьица. Дай, думаю, зайду «на дымок», это Чадреньга? — торопливо произнес он хриплым осипшим голосом.
— Нет, это Суронда, Чадреньга километрах в двадцати ниже.
Приехавший развернул топографическую карту.
— Ага, понятно. Я — Владимир Протасов, — заявил он так, как будто это нам о чем-то должно говорить.
— «Норд-Рашен гэс»? — припомнил безликий.
— Да, «Норд-Рашен ойл энд гэс», — поправил его приехавший.
Это был известный предприниматель, олигарх, разработчик Северо-печерской нефтегазоносной провинции. Еще до катастрофы на своем частном самолете он с инспекцией прилетел из Москвы на Печеру. А потом случилось то, что случилось. Аэродром оказался разрушен землетрясением. Местные вертолетчики ни за какие коврижки не полетели в Москву, деньги вообще оказались никому не нужны. У Протасова в Питере первая жена с детьми, в Москве вторая жена. И вот он едет по лесам и болотам, надеясь хоть куда-то попасть, хоть в Питер, хоть в Москву. Солярки запас большой, должно хватить.
— Хотел доехать за две-три недели, но еду уже два месяца и конца не видать. Самое трудное это реки, пока брод найдешь…
— Да не надо тебе никуда ехать. Оставайся здесь, — предложил я.
— Нет-нет, пообедаю и поеду. Надо ехать.
Вообще, олигарх производил впечатление не вполне вменяемого человека. Таких, впрочем, в последнее время развелось пруд пруди. Он говорил порывисто, озирался по сторонам, как будто кто-то за ним гонится, дышал громко и часто. Такое поведение у человека солидной внешности вызывало чувство какой-то особой жалости.
Обедали вместе. Протасов расщедрился строганиной, которую возил в морозильнике. Сам он ел ее сырой, отрезая мелкими ломтиками и подсаливая, а мы с безликим все-таки слегка поджарили, опасаясь за свои желудки. Говорили о погоде, наш гость рассказал об огромных лужах и залитых колеях по просекам. Потом речь зашла о том, как быстро и нелепо для планеты всё закончилось, и ничего с этим не поделать. Когда вспомнили про науку, Протасов замахал руками:
— Что вы мне рассказываете про ваших ученых?! Им всем цена рупь сорок в базарный день. Сидят! — тысячи институтов! академии! доктора-профессора! хоть бы один кто-нибудь нынешнюю ситуацию заранее рассмотрел и обдумал. А эти мыслители-философы? Тоннами макулатуры забили все библиотеки, а какой ответ у них есть на то, что сейчас происходит? Нету никакого. Всё это, знаете, напоминает лиссабонское землетрясение восемнадцатого века. Как тогда дружно встрепенулись всякие горе-философы и горе-богословы, давай наперегонки осмысливать и примирять Бога с природным злом. Как будто раньше они не знали, что на свете землетрясения бывают.
— Раньше запроса не было, — возразил я.
— Запроса не было? — с хрипотцой взвизгнул Протасов и тут же повторил уже утвердительно: — запроса не было. А нормальный мыслитель должен думать и безо всякого запроса. И объяснять все возможные катастрофы, даже если их вероятность ничтожно мала.
Я кивал, соглашаясь, возражать было незачем. Безликий молчал, будто о чем-то задумавшись.
Сразу после обеда, даже не отдохнув, Протасов засобирался.
— У меня тут полный чемодан растопки для костра, оставляю, — он вынул из вездехода довольно внушительный кейс.
Безликий вдруг заявил:
— Погоди чуток, — он зашел в свою палатку, повозился там какое-то время, потом вышел с охотничьим ружьем вертикалкой и пальнул в олигарха. Тот, схватившись за грудь, издал натужный стон и упал на колени, после чего медленно повалился набок.
После катастрофы принцип «подохни ты сегодня, а я завтра» у многих стал доминирующим в поступках. Я это уже наблюдал, поэтому не особо удивился. Сейчас со второго ствола безликий выстрелит в меня. Если попадет в голову, то я мгновенно умру. Если в грудь, то поначалу будет нестерпимая жгучая боль, при которой лучше не шевелиться, потом чувства угаснут, и я умру. Если попадет в живот… нет, в живот лучше не надо. Страх смерти у меня (как, впрочем, и у многих) за последние месяцы стал маленьким-малюсеньким, уступив место полнейшему всеобъемлющему равнодушию.