Словно арестованный на пятнадцать суток бомжик, честное слово! Эта тупая покорность была совершенно не в его характере — особенно в той части, что касалась прощания с семьей. И тем не менее… Ну наваждение какое-то, право слово! Будто этот рослый прапор, корректный, невозмутимый и вежливый, был не только прапором, но еще и колдуном и каким-то чудом лишил всякой собственной воли. Колдун, гипноз… Ну и чушь лезет в голову!
Кирьянов злился на себя — и уныло осознавал, что и эта злость была какой-то дохленькой, вялой, словно бы не настоящей. Как будто его лишили не только воли, но и особо сильных эмоций. Состояние было странное, очень непривычное, быть может, пугающее — но и страх этот опять-таки вялый, дохлый…
Рядом пошевелился прапорщик Шибко — наградил же Господь фамилией! — повернул к соседу гладко выбритую физиономию, классическую ряшку образцового солдатика с казарменного плаката — в меру одухотворенную знанием устава, в меру смазливую, в меру мужественную. Усмехнулся:
— Сердитесь, товарищ подполковник?
— С чего бы вдруг? — ответил Кирьянов тоном, который старательно пытался сделать нейтральным, но не мог определить, насколько это удалось.
— Сердитесь, — убежденно сказал прапорщик. — Только я тут ни при чем, честное слово. Прапорщик — он всегда ни при чем и всегда при ком-то… Мне поручили — я исполнил. От и до, от сих и до сих…
— Значит, все-таки Чечня?
— Да ну, с чего вы взяли? Скажете тоже… Тихое местечко, не сойти мне с этого места, не дослужиться мне до старшего прапорщика. Покой и безветрие, тишина и симметрия… И никаких боевых.
— А зачем там пожарный?
— Там же кислород, — сказал прапорщик Шибко.
— В баллонах?
— Нет, в атмосфере, — ответил прапорщик без тени улыбки. — В надлежащей пропорции. А если имеется кислород в надлежащей пропорции, теоретически в любой момент и в любом месте может произойти непредсказуемое окисление кислорода, именуемое в просторечии загоранием. Или, как правильно, возгоранием? Отсюда логически проистекает необходимость в присутствии пожарного. Убедительно?
— Весьма, — сказал Кирьянов ему в тон. — Вы, часом, не философский кончали?
— Бог миловал, — сказал прапорщик Шибко. — Ничего я не кончал. Если и кончал, то не “что”, а “где”. На бабе. Простите солдафона за хамские каламбурчики, уж каков есть… Вася, давай прямиком в ворота.
— А то я не знаю… — проворчал под нос водитель Вася, почти такой же рослый и широкоплечий, со столь же плакатной физиономией отличника боевой и политической подготовки.
И недрогнувшей рукой направил машину прямо на серые высокие ворота в высоченной бетонной стене — не снижая скорости, небрежно держа руль одной правой.
Кирьянов невольно зажмурился, открыл глаза, дернулся было — но в следующий миг, когда меж радиатором уазика и крашенным в серое железом оставалось не более полуметра, ворота проворно распахнулись, словно двери с фотоэлементом в московском аэропорту, и машина пролетела внутрь.
— Шуткуешь, Васючок, — недовольно сказал Шибко. — Если какой попутчик, не ровен час, обкакается — не сносить тебе буйной головы… Гарантом буду, загоню в самую гнусную дыру, какая только сыщется. Вы как, товарищ подполковник?
— Не дождетесь, — сердито сказал Кирьянов.
— Молодой он еще. Выпендривается.
— Я понимаю.
— Вот и ладушки. Вася, давай к ангару.
— А то я не знаю… — проворчал водитель, круто поворачивая влево.
Они неслись по бетонке, расчерченной на аккуратные огромные квадраты, далеко огибая стоявшие стройной шеренгой разнокалиберные самолеты, в сторону низких обширных ангаров, где Кирьянов, летавший из аэропорта раз сто, ни разу не бывал, как и любой из пассажиров, знакомых лишь с немудрящим маршрутом “накопитель — трап”. Несмотря на дурное настроение, ему стало по-настоящему любопытно — всегда интересно, когда знакомое место открывается с неожиданной стороны и ты оказываешься там, где посторонним вход воспрещен…
— Сигнал! — менторским тоном напомнил Шибко.
— Да знаю я…
— Мы уже где? — В голосе Шибко звенел металл.
— В зоне…
— Тогда?
— Есть — сигнал! — уже ничуть не придуриваясь, вполне уставным тоном рявкнул Вася, посуровев плакатной физиономией.
И одним пальцем перекинул вверх какой-то тумблерчик справа. Кирьянов ожидал воя сирены, какого-то иного звука, но ровным счетом ничего не последовало, что ничуть не озаботило ни прапорщика, ни водителя. А значит, некий сигнал все-таки был, неслышимый и невидимый.
Машина, не снижая скорости, как давеча перед воротами, неслась прямо к стене огромного ангара — серой, гофрированной, тускло поблескивавшей. На сей раз Кирьянов сохранял полнейшую невозмутимость и правильно сделал: вновь в последний миг с поразительной быстротой разъехались в стороны две серые полосы, уазик проскочил внутрь, замер в лихом развороте без малейшего скрипа или писка тормозных колодок — положительно, генеральская тачка…
Вася выключил зажигание, откинулся на спинку сиденья с видом расслабленным и равнодушным. Кирьянов откровенно огляделся, но вылезать не спешил, равняясь на прапорщика. Не хотелось унижать себя лишней суетой, он и так пока что представления не имел, куда его везут и чего от этих сборов следует ожидать.