Не хотят и отправляют. Но куда? В каком месте на этом свете захотят их видеть? Какая страна готова дать им приют? В какой стране согласятся принять их сейчас, в феврале 1943 года?
Беда была даже не в этом. У Дины осталось совсем мало молока. В Дранси ее груди иссякли. Жуткие слухи, уход ее родителей, потом его отца. Они ушли, и больше их никто никогда не видел. Она лежала на полу, там, где еще недавно стояли коровы или лошади, которых наверняка везли на бойню. Рядом была расстелена теплая шаль из пиренейской шерсти, которую ей из милости оставили, чтобы укутать близнецов. Кругом царили холод, война, страх. Она укачивала одного, второй плакал. Укачивала второго – заливался плачем первый. Это были очень красивые дети, мальчик и девочка. «Царский подарок, – твердили им. – Самые красивые младенцы на свете. С ними счастье вам обеспечено на всю жизнь! Вот у меня, слышь, родились три девочки, пока не появился наконец долгожданный мальчик! А у вас оба сразу!» Где все они теперь? У каждого были свои воспоминания, свой плач, свой гнев. Уныние и ожесточение владели всеми. Какая-то женщина пела колыбельную на идише. Дина понимала идиш, но притворялась, будто не знает его.
Что делать? Что делать? – ломал голову бывший парикмахер-самоучка. До сих пор он считал, что справляется с ролью отца в совершенстве, невзирая на все тяготы. Несмотря на все препятствия, он сумел защитить своих близнецов. Сколько он донимал лагерную администрацию! «Ее близнецы! Мои близнецы!» Близнецы стали общими, все должны были их спасать, защищать, и вот… и вот. Он чувствовал бессилие, беспомощность, не знал, что делать. Нельзя сидеть сложа руки, он должен вновь войти в роль, необходимо найти выход. Уже два дня в пути. Запах, нестерпимый запах. Ведро на соломе в углу, общий стыд, стыд намеренный, запланированный теми, кто отправил их неведомо куда.
Превратить их сначала в ничто, а потом и меньше, чем в ничто, не оставить в них ничего человеческого – ладно, пусть. Но он должен был ради своих детей, которые на его глазах кусали груди матери и не могли выдавить из них ни капли молока, ради них он должен был найти выход.
Один из спутников в вагоне спросил его, не румын ли он. Да, он был румыном. Тот румын сказал ему, что раньше и он тоже был румыном, а теперь человек ниоткуда румынского происхождения. В этом вагоне было много людей ниоткуда румынского происхождения. Их взяли в Париже и по всей Франции. И вот один такой заговорил с ним о Яссах[2].
– Вы знаете Яссы?
– Конечно, я знаю Яссы.
– Там был погром.
– Погром? Там идет война, как и здесь, к чему теперь погромы?
– Нет-нет, погром. Они посадили тысячи евреев в поезд в Яссах, и этот поезд ехал, ехал и ехал, пока все евреи в нем не умерли от жары и духоты, от жажды и голода.
На каждой остановке из поезда выносили мертвых, и он вез дальше тех, кто был еще жив. Иногда он ехал в другую сторону, даже в прямо противоположную. Этот поезд никуда не ехал, он двигался с одной целью: выбрасывать умерших на каждой станции…
– Мы-то едем вперед, вы же видите, и не останавливаемся! И потом, здесь холодно, а не жарко.
– Всё как в Яссах, говорю я вам! Всё как в Яссах!
С тех пор каждый раз, когда поезд останавливался в чистом поле, он боялся, что они поедут в другую сторону. Что остановятся на станции, и из вагонов станут выбрасывать умирающих, детей, стариков. Он готов был локти кусать. Что делать? Что делать? Он пробрался к окошку, извиняясь, толкая одного, отодвигая другого. Какой-то старик пытался там перевести дыхание. Он дышал тяжело, со свистом. Астма, сказал он. И улыбнулся отцу близнецов. Он качал головой и смотрел на него такими глазами, как будто уже все понял, такими глазами, как будто с самого рождения все знал. Старик не сетовал, ему просто нужно было немного воздуха.
Шел снег, замедляя ход поезда. Потом поезд вдруг замер, постоял немного и снова пошел, пыхтя как астматик. И тогда он понял.
Он растолкал соседей. Добрался до шали из пиренейской шерсти. Только не выбирать, только не раздумывать, взять скорее одного из двух, не важно – мальчик или девочка. Он взял того, кто попался под руку. Из-под пальто уже достал свое молитвенное покрывало. Ребенок дремал. Дина на миг взглянула на него и снова закрыла глаза, прижимая к груди второго близнеца.
А он, разворачивая на ходу покрывало, вновь добрался до окошка. Решетка, да, решетка, но высунуть руку было можно. Поезд набирал скорость. Он увидел густой лес, согнувшиеся под снегом деревья. Различил фигурку, которая, казалось, бежала за поездом, высоко вскидывая ноги в глубоком снегу, и что-то кричала.