Примерно в то время, когда Лена и Дейл вели битву на стоянке «Экономичного гипермаркета», Мэвис, восседавшая на табурете за стойкой, подняла голову от кроссворда и увидела, как в двойные двери бара входит самый красивый мужчина в ее жизни. То, что некогда было пустыней, расцвело у нее внутри; там, где некогда тянулся сухой овраг, излилась могучая река. Сердце пропустило удар, а дефибриллятор, вживленный в грудь, взбрыкнул так, что Мэвис электрически ринулась с табурета, точно вода сквозь затворы шлюза, спеша обслужить этого клиента. Если бы он заказал «стенолом-ку»,[1] она бы просто кончила — да так, что теннисные тапочки содрало бы с мозолей на пальцах; она это знала, она это чувствовала, она этого хотела. Мэвис была романтичной особой.
— Что вам угодно? — спросила она, бия ресницами так, словно у нее за очками колотились в падучей гигантские тарантулы.
Полдюжины дневных завсегдатаев, сидевших у стойки, хором развернулись на табуретах, чтобы узреть источник сей елейной учтивости: никак не возможно, чтобы голос этот принадлежал Мэвис, которая с ними обычно разговаривала в тональности презрения и никотина.
— Я ищу дитя, — ответил незнакомец. У него были длинные светлые волосы, ниспадавшие на пелерину черного дождевика военного покроя. Глаза — фиалковые, а лицо — одновременно жесткое и нежное, очерченное тонко, однако ни возраста, ни жизненного опыта не выдававшее.
Мэвис подкрутила ручку на правом слуховом аппарате и наклонила голову, как собачка, только что цапнувшая свиную отбивную из пластмассы. О как рушатся столпы похоти под бременем глупости!
— Вы ищете дитя? — переспросила Мэвис.
— Да, — подтвердил незнакомец.
— В баре. Среди бела дня в понедельник. Вы ищете дитя?
— Да.
— Какое-то конкретное дитя или сойдет любое?
— Я пойму, когда увижу, — ответил незнакомец.
— Ебала болезная, — подал голос один дневной завсегдатай, и Мэвис в кои-то веки с ним согласилась: от кивка шейные позвонки ее щелкнули, как торцовый ключ.
— Убирайся к черту из моего бара, — сказала она. Длинный лакированный ноготь прочертил маршрут к выходу. — Вали давай. Тебе здесь что — Бангкок?
Незнакомец вперил взор в ее палец.
— Рождество Христово близится, я не ошибся?
— Да, Рождество в субботу, — проворчала Мэвис. — А какая, к черту, разница?
— Значит, дитя мне нужно до субботы, — ответил незнакомец.
Мэвис пошарила под стойкой и выудила свою миниатюрную бейсбольную биту. Он, конечно, симпатяга, но одно это не значит, что его нельзя усовершенствовать куском доброго гикори по макушке. Мужчины: подмигнет, раскочегарит, влажно хлюпнет разок, и моргнуть не успеешь — а ему уже пора отращивать шишки и расшатывать зубы. Мэвис была романтиком прагматичным: от любви — при ее надлежащем применении, полагала она, — бывает больно.
— Вломи ему, Мэвис, — подначил один дневной завсегдатай.
— Какой извращенец вырядится в дождевик на семидесятипятиградусной жаре? — сказал другой. — Я тоже за. По мозгам ему.
У бильярдного стола уже делали ставки.
Мэвис дернула себя за отбившуюся от стада волосину на подбородке и вгляделась в незнакомца поверх очков.
— А ты не желаешь продолжить свои поиски чуть дальше по дороге? — осведомилась она.
— Какой сегодня день? — спросил незнакомец.
— Понедельник.
— Тогда я выпью диетической колы.
— А как же дитя? — уточнила Мэвис, для вескости похлопывая «луисвилльской дубиной» по ладони (больно, как у черта в жмене, только она и глазом не моргнет, дудки).
— У меня есть время до субботы, — сказал прекрасный извращенец. — Теперь же — диетическую колу и батончик «Сникерса». Пожалуйста.
— Ну все, — сказала Мэвис. — Ты покойник.
— Но я же сказал «пожалуйста», — ответил Блондинчик. Несколько не в тему.