У него были определенные часы, когда его навещали гости, воображаемые, разумеется. В эти часы он бывал хлопотлив и деятелен. Он заранее приводил в порядок стол, раскладывал книги, подбирал все хлебные крошки. И даже карманы вытряхивал, освобождая их от хлебных катышков.
Железная и деревянная двери со скрипом распахнулись, и в домашнем халате и нарядных шлепанцах вошла его мать, с подносом в руках, на подносе груда грязных тарелок.
— Не помешала, Боб? — Она подошла к умывальнику и начала мыть тарелки. — Такая досада, в доме теснотища, до сих пор нет отдельной кухни...
— В эти часы я жду не дождусь тебя, ма... Ты всегда первая приходишь.
— Кофе хочешь?
— Свари сладкий. Очень сладкий. Так, чтоб даже затошнило. .
— Я тебе конфет принесла, — заговорщицки объявила мать, но ничего не дала.
— Мама, скажи, кого ты любишь больше всех на свете? — неожиданно спросил Страуд.
— Тебя.
— Скажи правду, — голос был сухой и требовательный. — Меня или брата? Или отца?
— Но их давно уже нет на свете, Боб.
— Вот и получается, что ты их больше должна любить, — грубовато сказал он.
— Наоборот, Боб, я. даже забыла их... — И мать испуганно перекрестилась. — Ведь сколько лет прошло...
— Обманываешь, ма...
— Боб, кроме тебя, у меня никого нет на свете, ты же знаешь...
— Не верю, ма! — с отчаянием крикнул Страуд. — Не клянись понапрасну. Если на самом деле любишь меня, почему до сих пор не распродала все, не знаешь разве, что освободить меня могут только за деньги. Насколько я помню, в мое время так было...
— Боб, что ты говоришь... грех на душу берешь... Я и так все продала...
— Неправда... — Страуд был комком нервов, он сознательно приближал свое падение и испытывал болезненное удовольствие, мучая мать. — Посмотри на себя, разве у тебя вид человека, все распродавшего? Бедный человек наденет разве такой халат, такие шлепанцы ? Посмотри, какие они у тебя новые. Почему они должны быть такими новыми ?
— Боб, подумай, что ты говоришь.
— А если ты в самом деле любишь, почему ты жива до сих пор?.. — Взгляд был жестокий, непрощающий. И особенно бесила его мысль, что мать простит ему и эту пытку.— Другие матери давно бы умерли от горя... покончили бы с собой...
— Я бы не уважала себя, если б хоть на миг позволила себе подумать такое. Я обязана быть сейчас сильнее самой себя.
— Ма, значит, ты в самом деле любишь меня? — Страуд разом сжался, сник и захотел вытереть нос непременно платком матери.
— Глупый мальчик, подойди ко мне, — полушутя-полусерьезно мать дернула сына за ухо. — Встань на колени и проси прощения.
— Дерни крепче, ма... До чего хорошо... как много лет назад... ты меня накажешь... а кофе не дашь, конфет тоже...
Мать обняла, прижала к себе коленопреклоненного сына и стала гладить его по голове.
— Будь крепче, Боб. И не позволяй, чтобы тебя ставили на колени. Ни в коем случае не позволяй. Раньше ты не был таким. Неужели одиночество и четыре стены должны изменить тебя?
— Скажи, ты любишь меня, ма?..—не отставал Страуд. — И всегда будешь любить?.. Больше всех на свете?.. И ты будешь страдать из-за меня?.. Ведь твоя любовь единственная моя связь с жизнью...
— Будь спокоен, Боб, я не оставлю тебя, я буду приходить каждый день. В твоем воображении я всегда буду являться первой...
Страуд, уткнувшись лицом в юбку матери, замер. Сейчас, в эту минуту, он был уверен, что, будь мать всегда рядом с ним, он бы никогда не захотел жениться на Гее.
— До свиданья, Боб. Смотри, кофе остынет. На конфеты не набрасывайся.
Но мать не ушла, отодвинулась в угол и молча встала там, как статуя.
— Надзиратель! — заорал Страуд.
Железная дверь отворилась, вошел надзиратель. Его комната находилась как раз на том этаже, где были камеры-одиночки приговоренных к пожизненному заключению. Внимательнее всех в тюрьме были к приговоренным к смерти, после — к пожизненно заключенным. Остальных для тюремного начальства не существовало.
— Нашел! — с восторженным криком встретил его Страуд. — Я знал, что я на верном пути, честное слово, знал!
— В чем дело? Если опять из-за каких-то глупостей вызвал, пойдешь в карцер, сам знаешь. По тюремным правилам, пункт восемьдесят шестой.