— Говорю тебе, уже написаны. И автора могу назвать. Чаренц. Армянин по национальности.
— Армянин?.. Что еще за армяне... никогда не слышал... А ведь я кончил всего три класса... значит, я и он одно и то же почувствовали... не зная друг друга...—Он неожиданно улыбнулся, впервые каким-то полнокровным почувствовал себя, и неудача показалась ему мелкой и незначительной. — Я не огорчен, надзиратель... Напротив... я давно не чувствовал себя таким счастливым...
Надзиратель направился к двери, крайне недовольный тем, что на этот раз ему не удалось разочаровать этого наглого самозванца-открывателя. Все равно, мстительно подумал он, силы его должны быть на исходе, он не посмеет больше идти против логики тюрьмы. Надзиратель немало бунтов перевидел на своем веку, и, хотя этот бунт по своей форме был вопиющим, он не сомневался, что долго это продолжаться не может.
— Надзиратель, а надзиратель...
— Ну что там еще?
— Одну минуточку, умоляю...
Страуд полез под кровать, на четвереньках вылез обратно, держа что-то в ладонях. Надзиратель снисходительно улыбнулся, потому что Страуд держал в руках всего-навсего обыкновенного воробья. Но улыбка вскоре исчезла с его лица. Одиночная камера наполнилась птичьим гомоном.
— Эту маленькую пташку... гляди хорошенько... — с гордостью сказал Страуд, — вылечил я. Она, умирающая, упала ко мне в окно... я ночи не спал, выхаживал ее как ребенка, все лекарства, которые ты приносил для меня, помнишь... те травы, которые я просил, помнишь... Я ее вылечил. Ты бессилен отнять у меня это... Я держу ее в руках, и это реальность... я и она... никто другой не мог ее вылечить. Я тебя посылаю в карцер, надзиратель. На этот раз я тебя посылаю.
Страуд понял, почему судьба улыбнулась ему. Дело в том, что годы подряд он сам все выбрасывал в окно, и вот наконец из того же окна что-то упало к нему. Как воздаяние, как талисман. Он и этот талисман отныне стали неразлучны. Тем более что талисман оказался живым существом.
Надзиратель был в самом деле невежественным человеком, но был таковым вне тюрьмы. В стенах же тюрьмы это был совершенно другой человек. Здесь он все понимал. Обязан был понимать. Сейчас он ошеломленно смотрел на Страуда. Деревянная и металлическая двери одиночной камеры распахнулись, стены исчезли, и камера заполнилась узниками, чьи восхищенные взгляды были направлены на сомкнутые ладони Страуда.
— Запомните, ничтожные, — торжественно провозгласил надзиратель, — он станет ученым. Этот неграмотный несчастный человек. Смотрите, какие чудеса может делать тюрьма. Будьте счастливы, что вы носите эту одежду. Благословляйте тюрьму. Молитесь за меня!
Узники молча смотрели на надзирателя. Надзиратель испуганно отпрянул. Что-то смекнул. Не мог не смекнуть, на то он и был надзиратель.
— Разойдись! Немедленно разойдись! — внезапно заорал он. — Каждому по месяцу карцера. За то, что были свидетелями. А твою птицу я сам собственными руками задушу. Не допущу, чтобы ты меня погубил. Ишь, чего захотел! И чтобы каждый щенок, каждая шваль недостойная могла меня упрекнуть, что я не смог ограничить человеческие возможности, не смог надеть на узника колодки, что я позволил, чтоб у меня под самым носом родился сопливый гений! И не думай, все равно я не обнажу головы перед тобой... пусть хоть весь мир преклонится перед тобой, ты все равно будешь склоняться передо мной... — И он испуганно и трезво завершил: — Да здравствует Алькатраз, виват король!
Узники бесшумно разошлись, вновь возникли стены камеры и двери, надзиратель вышел вон. Птичий гомон стих. Страуд, счастливый, утомленный, лег в постель. Мать, Гея и Мужчина осторожно, на цыпочках, приблизились к нему, укрыли его простыней, сами уселись возле кровати, съежились, стали стеречь его сон.
Глава четвертая
Первое время после коронации король работал день и ночь — вносил изменения во все законы, учрежденные его предшественником, то есть его отцом. Но когда он заменил портреты отца своими, к его великому сожалению оказалось, что они, отец и сын, весьма похожи...
У него не было наследника, и это обстоятельство навело его на весьма своеобразный ход. Он панически боялся новейших идей и вообще всяких идей, и для того, чтобы уберечь себя от возможных бунтов, обеспечить спокойную жизнь до глубокой старости, он издал манифест, в котором говорилось, что после его смерти королевство автоматически станет республикой. Этот манифест дал гораздо больше результатов, нежели он предполагал. Король приобрел необычную популярность. Его почитали как основоположника будущей республики и сентиментально любили как последнего короля. Все это привело к тому, что он перестал править страной, уверенный в том, что инерция и министры сделают свое дело. Он увлекся философией и искусствами, потому что полагал, что из всех занятий это наиболее легкое и наиболее доступное. Так бы и жил он спокойно и беспечно до конца жизни, если бы не одно обстоятельство. Обстоятельство это нарушало его покой, преследовало на каждом шагу и относилось к разряду тех вопросов, которыми мог заниматься только он. И только он один и понял всю глубину вопроса и почувствовал всю таящуюся в нем опасность.