л как раз на противоположном бугре церкви и отсюда, с пятака открывался прекрасный вид на нее и окрестные поля и леса (всежки перед тем как пойти домой, я забежал к бабке и съел рюмочку-другую на ходу, заев горечь кислой квашенной капустой), черт дернул повернуть мимо деревянных изб и по маленькой тропинке вдоль вершины я через минут пятнадцать уже стоял под окнами Сестёр и тихонечко постукивал по изрисованному морозными узорами окну. Две прекрасные девушки сидели по краям лавки и, улыбаясь, смотрели на меня и переглядывались. Совсем еще молодые, похожие как две капли воды, лишь одна светловолосая, другая с темными немного волнистыми кудрями; носики немного остренькие идеально ровные, губы пышненькие, что пчелы покусали, а глаза, таких не сыщешь на всей Руси матушке, у обеих один небесно голубой – лазурь, истинно лазурь, тебе говорю!, а другой зеленый, будто самый чистый изумруд. Девки жили, что оставалось для всей деревни великой загадкой, одни, прекрасно вели хозяйство, имели трех коров, свиней, баранов, с полсотни курей, не считая того, что и на дворе и в избе было идеально чисто, на топящейся печи мурлыкала пара кошек, с холода пустили собаку погреться, та покорно лежала меж ног двух хозяек. Сестры, кстати сказать, не каждого человека допускали подле себя. С бабами суетили только с такими-же особенными. Захаживали частенько к Болтунихе, та давала им травы, коренья, что-то из этого – я мало понимал тогда в этом всём – но только они не брали у нее то, что и все, не брали и того, что росло в нашем лесу, а что-то особенное, заморское, что растет среди песков, или в горах. Не знаю, конечно может и так, что мы, с мужиками, просто, нажираясь вмуку, сидя в дальнем углу под окном в корчме, фантазировали своему воображению всего чего угодно, но что-то казалось… Девки были в контакте и с женой сельского старосты – бабой видной, очень красивой, высокой дородной и пышногрудой, хотя, как завелось с каких-то времен, сам староста был супчик еще тот – и тупой, и кривой, и сварливый, и жадный, и с прочими подобного рода достоинствами. Но злые родители выдали ее, как и полагается, по расчету за…ну сами поняли уже, за кого. Еще они были в тесном контакте с пятью сестрами Добадолихами, помимо которых в семье было еще трое братьев, все девушки были от семи до восемнадцати годов от роду. С мужиками Сестры практически не взаимодействовали. Только двое имели привилегию такую: отец Варфоломей и Я. Откуда получилось так, что Сестры меня приняли – история долгая, но сколь необычной и тем не менее логичной она б не была все равно ж это не объясняло всего явления сего. Из окон дома их было среди редких деревьев и разглядеть по краю бугра мою избу, но идти напрямую через три оврага, что были уж за деревней, тоже было не в моготу, а уж тем более зимой. Выйдя от Прасковьи и Ариши, я заметил, что день уже начал немного тускнеть. Солнце хоть и на ясном небе, но светило все меньше и меньше и уже тепла так не давало. Но мне было жарко после Сестёр – умели они подурачиться от души, ох, как с ними всегда было весело, а готовили как! И самогон у них был нежный, чистейший, тонкий аромат леса! В общем, к Сестрам захаживать было одно удовольствие – и если не мораль православная, то я б на них на обеих тот час же женился. Итак, выйдя с сестринского двора на деревенскую дорогу передо мной встал выбор, куда и как путь держать. Можно было пойти по этой стороне, противоположной нашей, как я уже говорил, вдоль по деревне мимо домов, мимо большого колодца с журавлём, вниз на маленький мостик через ручей, текущий с лесного оврага, вдоль большого ручья разделявшего большую часть деревни от Попова бугра и подняться, как давича мимо корчмы. Можно было пойти напрямик, через бугры, через старый заброшенный барский сад, через лес, через поле. Вариант был пойти вокруг леса, по Белой дороге, там то и дело проходили путники мимо деревни и проезжали повозки в другие деревни и сёла, так что там было не так уж и страшно и одиноко идти, но всежки далеко. Ну и, конечно, по той же стежке, через вершину, заброшенную прорубь и сгоревшую деревенскую баню у нее, напрямик к Болтунихе, а оттуда вверх по деревне, пять минут и я в своей избе. Ну а далеко идти опять на большой мост и опять вокруг деревни, с другой стороны, по краю большого поля – это был совсем неподходящий вариант. В общем, пока я об этом размышлял, уже дошел до большого колодца, где Василий Дободолыч, как водиться, изрядно подвыпивши, пытался достать до журавля, но хмель так и мотал его в разные стороны. Я, организм молодой и на спирты практически не реагирующий, подошел к бедному мужику и помог ему набрать воды. Все блага миру были мне тотчас им подарены, но я решил еще и проводить его до тому, здесь же недалеко на пригорке, уже над большим ручьем, из окон дома которого хорошо было видно церковь на противоположном бугру, большой мост, хутор вдалеке и даже соседнюю деревню на горизонте. Дома у Василия было шуму. Восемь детей разного возрасту от роду, каждый кто-где, кто на печи, кто на полу, кто в сенях, кто на улице, на дворе, кто с котом играет, кто с собакой, кто дом украшает на праздники, вырезает фигурки и разукрашивает, кто домой лапники еловые тащит – изба – один огромный живой организм, находящийся постоянно в движении и изменении. Сам Дободолыч был мужик хороший, естественно выпить любил, но и работал много и пьяный работал – семья не жаловалась – у Василия руки золотые. Жена уже, конечно, уставшая – как никак столько детей. А дети все красивые как ангелы. Старшая дочь – не пойми в кого девушка строгая, мужиков на версту к себе не подпускала. А вот та, что ее немного младше, Аграфенушка, парням очень нравилась и этого не стеснялась. Но сама боле всего любила, и я это не понаслышке знал, меня одного, как и я её, но как-то по каким-то неписаным правилам мы с ней друг друга держались на расстоянии, хотя взгляды наши всегда пересекались и мы смущались. Вся деревня, естественно, всё знала и все всё замечали, но и все молчали – ну мол принято так и всё. Но всё же пирожки, которые испекла Груша сама, она подала нам и, протягивая их мне, нежно, еле заметно коснулась рукою моей руки. И опять немного выпив я стоял перед всею деревней на дворе, раскрымши, от меня валил пар, как передо мною по деревне валил дым из печных труб, сновали люди, суетившиеся перед сочельниками, с украшениями, с гостинцами, с угощением и прочим. Солнце ласкало последними своими лучами снежные сугробы и замерзшие ветки деревьев. Я спустился мимо журавля, к маленькому мостику, прошел немного вдоль большого ручья и стал подниматься на свой бугор. На пригорке Фомич, Кузьмич и Петрович на старом трухлявом пне пили водку и закусывали квашенной капустой с хреном. Конечно, я не смог пройти мимо, меня пригласили выпить без права на отказ. Я немного постоял с ними, услышал краем уха, что ночь сегодня задастся морозная и как же это купцы, сегодня отдыхающие в соседнем большом селе на постоялом трактире собираются в такой мороз уж ехать дальше в губернский город как можно непременно раньше. Попрощавшись с мужиками, я двинулся дальше, шинку я прошёл мимо, хоть и желание зайти всё равно было, традиции нельзя было никак нарушать. Но не сейчас. Я прошёл мимо, хоть там уже и затевался спор и назревал хороший мордобой, но всё же, я пересилил инстинкты и минут уж через пять был на подходе к дому. Егорыч у своего крыльца вяло рубил дрова. Он поднял глаза на меня, еле заметно улыбнулся, пожал плечами и дал знак, чуть мотнув головой, что как планировали вчера, сегодня ничего не получится – ведьма настроена враждебно. Я отворил скрипучую дверь, прошел через темные сени в избу, закинул дровишек в топку – уже было зябко – растопил кормилицу, залил себе чудодейственного отвару, что советовали Сёстры и уселся на узенькую лавочку перед заиндевевшим окошком и стал смотреть на проходящих мимо подвыпивших мужиков и брешущих на них без умолку баб, медленно но верно заходящее за зимний горизонт солнышко, детишек играющих в снежки и крепости, собак лающих на прохожих и лижущих собственное замерзшее дерьмо.