Алёша не видел, но догадывался, что тётя Маша вытирала фартуком слёзы. Ну конечно, было даже слышно, как она всхлипывала. Мама молчала.
— Думать… что же думать? — продолжала Татьяна Лукинична Гуркина. — Вас бы известили, а так себя мучить напрасно.
— Ты, Таня, в данном случае советовать не должна. Ольга Андреевна может решать, как ей поступить, только сама, — сказал Анатолий Павлович Гуркин.
«Он добрый, он не хотел, чтобы мама заплакала», — думал Алёша.
А мама молчала. Алёша и через закрытую дверь всё равно видел её лицо. Видел, как мама потирает пальцами виски. У неё болит голова, она устала, и, если её будут сейчас жалеть, она заплачет.
Алёше хотелось распахнуть дверь и закричать:
«Мамик! Мамик! Я не сплю, иди домой!»
Но в кухне замолчали, и Алёша услыхал мамин голос.
— Алёша давно уснул?
— Давно, — ответила тётя Маша. — Набегался, пришёл, поел и уснул.
Алёша на цыпочках вернулся к кровати и забрался под одеяло.
На кухне стало шумно.
— Кипит, кипит! — кричала тётя Маша.
Это закипел чайник.
— Ничего, я сниму, — сказал Гуркин.
Он, наверное, схватил с чайника горячую крышку и бросил её, потому что крышка забренчала, покатилась по полу.
В передней зазвонил звонок, и тётя Маша побежала открывать. Алёша знает, как она бегает: шмыг-шмыг в своих шлёпанцах.
Пришёл с завода Степан Егорович. Он о чём-то тихо говорил с тётей Машей.
Татьяна Лукинична пробирала Гуркина:
— Ты когда-нибудь обваришься, непременно обваришься! Не успеешь за тобой углядеть, как ты хватаешься за всё, что тебя не касается.
— Таня! Таня! — пытался возражать Анатолий Павлович, но Татьяна Лукинична его не слушала.
Наконец стал слышен голос Степана Егоровича:
— Ну-с-с! Как тут насчёт чайку? Оленька вернулась! — Это он увидел Алёшину маму. — Ну, съездила, и хорошо, что съездила. Теперь ненужная дума из головы вон. Я тебя не отговаривал.
Степан Егорович говорил с мамой как с маленькой. Он ей объяснял:
— Чтобы Серёжа не подал о себе вести — это на него не похоже. Подождём ещё немного.
Серёжа — это Алёшин отец. Мама опять ездила его искать и не нашла. Война кончилась, был День Победы. Они всё ждут отца. А его всё нет и нет.
За окном осень…
На следующий день после работы мама пришла домой. Вечером Алёша всё время старался быть с ней рядышком. Мама мыла посуду — Алёша вытирал ложки. Мама штопала носки — он вдевал ей в иголку нитки.
А когда она легла на диван отдохнуть, Алёша укрыл ей ноги большой тёплой шалью, а сам уселся рядом.
— Я буду учить стихи, — сказал Алёша. — Нам задали учить стихи про осень. Я буду учить, а ты слушай, хорошо?
— Хорошо, — ответила мама.
За окном тоже была осень, слышно, как в стекло бьют холодные дождевые капли. А им тепло.
Алёша читал и по нескольку раз повторял громко одни и те же строчки:
Мама закрыла глаза.
— Ты спишь? — спросил Алёша.
— Нет. Ты читай, я слушаю.
— «Ласточки пропали, — опять повторял Алёша. — А вчера зарёй…»
— Очень грустные стихи, — сказала мама, когда Алёша дочитал стихотворение до конца, и повторила за ним:
Унылая осень. А вот у Пушкина осень, как праздник — красивая, торжественная, — сказала мама и начала читать стихи:
И правда, эти стихи были совсем другие. Они рассказывали про осень, как сказку.
А мама продолжала:
Мама замолчала. Алёша прижался к ней и тоже молчал. А потом спросил:
— Какие, по-твоему, лучше: про ласточек или у Пушкина?
— Чудачок, — ответила мама. — Каждое по-своему хорошо. Фет писал своё, а Пушкин — своё.
— Нет, всё-таки, какое тебе больше нравится? — настаивал Алёша.
— Я очень люблю Пушкина, — ответила мама, — но это не значит…
— Значит, значит! — закричал Алёша. — Мне тоже больше нравится про коня. А про ласточек я завтра выучу. — И Алёша, натянув на себя шаль, лёг на бочок.