А в глазах твоих были луга…
На тебя бывало забавно смотреть, когда ты приходила хмельная и в глазах твоих блестели луга сахарной глазури. Невнятно сказав «привет», ты ложилась на диван и устремляла взгляд в какую-то точку на ровно окрашенном потолке; казалось, ты замирала в ступоре: дыхание прервалось, в голове пустота. Мне приходилось раздевать тебя потихоньку, осторожно, стараясь не свернуть тебе шею, и со всей возможной нежностью укладывать твою бесшабашную голову на шелковые подушки (наутро ты не выносила никаких других), тушить свечи и лампы, а потом выходить в гостиную и наступать на горло проигрывателю (как раз тогда, когда Жилберто Жиль[11] прерывал крик ангела или Заппа[12] рассказывал о том, как опасна встреча с дьяволом). Я говорил про себя: «Спокойной ночи, кукушонок, пусть тебе приснятся райские кущи», и погружался в магму зимних туманов и датских лесов, населенных смешливыми карликами и испуганными принцессами, о которых не сохранилось воспоминаний даже в древних хрониках. На следующее утро ты всегда поднималась первой и бывала в отвратительном расположении духа. Ты переворачивала все в комнате вверх дном, открывала окно, и под лучами солнца (ты зажмуривала глаза так сильно, что они превращались в крошечные точки) твое лицо, бледное, как у заколдованной пластмассовой куклы, розовело, словно ты оживала. Потом ты подходила к дивану, где я лежал, притворяясь, что сплю, и я пользовался этой минутой, чтобы сделать вид, что просыпаюсь. (Мне больше нравилось спать на диване в столовой — твои резкие движения во сне несли в себе опасность, и я их боялся.) Стоило мне подняться (ты к тому моменту уже заканчивала завтракать и казалась обновленной: в тебе не оставалось ничего от того существа, которое появилось в квартире ночью; твои черные глаза смеялись, на щеках горел румянец, а губы были влажными и улыбались), как ты улетучивалась, хлопнув дверью. Ты говорила, что даешь какие-то уроки, и я не знал, когда увижу тебя снова. Тогда я выходил на улицу и слонялся по городу взад и вперед; рассматривал витрины, покупал книги, которые не собирался читать, загорал на травке какого-нибудь парка, перелистывал страницы газет и журналов, сидя перед стаканом грейпфрутового сока с водкой. Потом шел на ближайшую площадь, кормил голубей размоченным хлебом и разглядывал ноги и задницы девушек, втиснутые в потрепанные донельзя джинсы. Потом покупал воздушную кукурузу и входил в первый попавшийся кинотеатр, даже не посмотрев, какой фильм там показывают, и часто результат оказывался чудовищным: мне доставался какой-нибудь дурацкий вестерн или психологическая нудятина для слюнтяев, которые решили провести в кино свободный вечер. Когда я выходил из кино, на город уже спускался вечер, тут и там зажигались фонари, и люди благочестиво спешили куда-то, бежали всё вперед и вперед, чувствуя затылком дыхание умирающего дня. На ужин я ел гамбургер или яичницу и опять пил вино, читал какую-нибудь книгу, отложенную много дней тому назад, а потом не спеша шел домой, потому что в квартире было пусто и холодно, и я не хотел, чтобы моя ночь заполнилась тенями и размышлениями. Если в два часа ночи ты не приходила, я укладывался в постель (потому что это означало, что ты уже не придешь сегодня) и читал, пока глаза не слипались. На следующий день я обнаруживал книгу на полу, а лампа горела, соревнуясь с лучами полуденного солнца, яркого и испепеляющего, которые перечеркивали стены и столы в квартире. Тогда мне приходилось приводить себя в порядок, умываться и возвращаться к привычным заботам, потому что сохранялась вероятность того, что в эту ночь ты забредешь ко мне.