Харлан ЭЛЛИСОН
САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В ЖИЗНИ СЛАВНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Теперь он знал, что мир летит в пропасть. Медленно, но с ужасающей предопределенностью. Его талант не относился к разряду исключительных, он скорее напоминал самоцвет с множеством крохотных темных вкраплений. Если бы он мог различать будущее четко, если бы он не был частично ясновидящим, его жизнь сложилась бы совсем иначе.
И его желания были бы иными.
И когда обрывочные туманные видения сложились вместе, он понял, что Земля стоит на грани гибели. С той же непреложностью, с какой он уверился в близкой смерти, он убедился, что она — не самообман, не только его смерть, она — финал, неизбежный финиш всего мира, и всех его обитателей. Он уловил эти ощущения в разрозненных прозрениях и теперь не сомневался, что мир погибнет через две недели, в ночь на четверг.
Его звали Артур Фулбрайт, и он жаждал женщину.
Как необычно, как причудливо знать будущее. Знать наиболее странным способом: не как единое целое, а как нечто, накладывающееся поверх изображения сегодняшнего дня, обрывочно и фрагментарно, разрозненно и разобщенно. В жужжащей, нарочитой сумятице (спустя секунду из-за угла вынырнет грузовик) полностью потерявшим ориентацию меж двух миров (поезд отправится на десять минут позже), он видел будущее, как сквозь темное стекло (вы найдете вашу вторую запонку в медицинском кабинете), и едва ли сознавал, что скрывает в себе его дар.
Многие годы этот мягкий, смуглый, слегка запинающийся, неуклюжий человек с ласковыми глазами прожил вместе с матерью-вдовой в восьмиквартирном доме, пропахшем жимолостью и сладкими пирогами. Много лет он проработал на одном месте, занимаясь неопределенными, малозначащими делами; из года в год он возвращался вечерами домой в привычный материнский уют.
Те годы несли в себе мало перемен, мало активности, мало запоминающегося или значительного. Но все равно они оставались хороши — ровны и спокойны.
Потом мать умерла. В одну из ночей она глубоко вздохнула и медленно затихла как фонограф, как старый, заводящийся ручкой патефон, что стоял на чердаке, покрытый простыней. Мать вздохнула и умерла. Жизнь отыграла на ней свою мелодию и естественным образом покинула тело.
Для Артура смерть означала перемены, но в еще большей степени — пустоту.
Он лишился ночей со звуками спящего человека, вечеров, проведенных за спокойной беседой или игрой в триктрак и вист, ленча о полдень, заранее приготовленного к его возвращению из конторы, пробуждений по утрам, когда его уже поджидали горячие тосты и апельсиновый сок. Теперь ему остался лишь небольшой отрезок автострады, который он преодолевал в одиночестве.
Он учился всему: как питаться в ресторанах, где купить одежду и белье, как сдавать рубашки, чтобы их заштопали и выстирали.
А в особенности он учился привыкать к появившемуся у него через шесть лет после смерти матери ощущению, что способен, пусть лишь временами, видеть будущее. Его способность не являлась чем-то тревожащим, или — после того, как он так долго прожил со своим даром — удивительным. Слово «ужасающим» никогда бы не пришло ему на ум, не наткнись он в одном из своих видений на ночь пламени и смерти, на ночь гибели.
Но он увидел ее — и этим отличался от остальных людей.
И поскольку теперь он считал себя почти что мертвецом, поскольку имел в распоряжении всего две недели, не больше, ему удалось обрести цель. Цель, которая даст смысл и позволит умереть без сожалений. Пока он сидит здесь, в кресле с высокой спинкой и подушечкой, посреди пустой гостиной своего восьмикомнатного дома, он не имеет цели.
Он не задавался вопросом о собственной кончине, — ему хватало тяжести, чтобы примириться со смертью матери — но знал, что однажды она наступит (хотя семена, посеянные ее смертью, должны прорасти в нем). Его собственная гибель станет чем-то совершенно иным.
— Может ли человек дожить до тридцати лет и ничего не обрести? — спросил он сам себя. — Как такое могло произойти?
Безусловно, он прав. Он не обладал ничем. Ни талантом, ни умением продвигаться по службе, ни стремлениями, ни целью.
И, перечисляя собственные недостатки, он вспомнил о наиболее серьезном. О том, который делал его (не имеет значения, что он сам о нем думал) как бы и не мужчиной. Он не знал женщины. Он оставался девственником. Он никогда не имел ни одной из них.
Когда Земле осталось жить две недели, Артур Фулбрайт прояснил для себя, чего он хочет больше всего, больше богатства, власти и высокого положения.
Его желание провести свой последний день на планете казалось простым и спокойным.
Артур Фулбрайт хотел женщину.
Он имел немного денег. Мать оставила ему чуть больше двух тысяч долларов наличными и еще — по страховке. Кроме того, он мог снять две тысячи со своего личного счета, что составляло четыре тысячи долларов и представлялось сейчас крайне важным. Сейчас — но не позже.
Идея купить женщину пришла ему в голову после анализа множества других замыслов. Первую попытку он предпринял с едва знакомой молодой женщиной, работавшей в их фирме, в рекламном отделе.
— Джекки, — поинтересовался он, воспользовавшись подходящим временем, — не могли бы вы… хм… как бы вам понравилось предложение… ну… пойти со мной поразвлечься сегодня вечером… или еще как-нибудь?
Она с изумлением воззрилась на него, увидела перед собой полнейшее ничтожество, мысленно распрощалась с вечером, который намеревалась провести с подружкой у Скрэбба и… согласилась.
Тем же вечером она сжала вместе кулачки и нанесла такой удар под ребра, что глаза Артура наполнились слезами, а бок ныл больше часа.
На следующий день ему пришлось отказаться от блондинки с закрученным конским хвостиком, которая иногда брала книжки в отделе исторических романов публичной библиотеки. Одного взгляда — в будущее — оказалось достаточно, чтобы понять, чем завершится свидание. Она была замужней, унылой, но не носила кольца из-за враждебного отношения к собственному супругу. Он увидел себя, попавшим в неприятную ситуацию, в которой также оказались замешаны и блондинка, и библиотекарша, и охранник. Он предпочел держаться от библиотеки подальше.
По мере того, как неделя близилась к выходным, Артур убеждался, что ему никогда не освоить технику, с помощью которой другие мужчины умудряются заманить девушек в ловушку; он понимал, что его время истекает Когда он выходил прогуляться, обычно ближе к ночи, ему встречались люди, но он знал, что все они обречены на гибель в пламени, знал, что и его время истекает с пугающей быстротой
Теперь его желание стало чем-то большим, чем стремление. Теперь оно стало целью, неподвластным ему инстинктом, который полностью подчинил себе все его мысли, который руководил его поведением так, как ничто ранее не руководило им в жизни. Он проклинал Матушку за ее добродетельные, старомодные взгляды южанки, за ее белое тело, которое приковало его к себе неразрывной пуповиной. Он проклинал ее нетребовательность и радушие, из-за которых жизнь в маленьком Мирке, раскрашенном пастельными тонами, становилась безмятежной, безоблачной и… бессмысленной.
Умереть в пламени сгорающего мира… понапрасну.
На улице было холодно, фонарные столбы раскачивались в ореоле неземного света. Издалека доносились звуки автомобильных сигналов и тут же терялись во тьме; грузовики с раздраженно урчащими дизелями, сменяющиеся стоп-сигналы на светофоре, переключение скоростей — звуки рождались и уплывали вдаль. Тротуар цвета болезненного тухлого мяса; звезды, заблудившиеся в чернильнице безлунной ночи. Он поплотнее съежился в пальто и невольно пригнулся, пронзенный стужей, убивающей последние листья. Где-то отрывисто завыла собака, в соседнем квартале хлопнула дверь. Внезапно он стал сверхвосприимчив ко всем звукам, и ему захотелось стать их частью, чтобы они поселились в его уютном и теплом доме. Но даже будь он парией, преступником, прокаженным, он не мог бы оказаться более одинок. Он утешался своей собственной теорией культуры, из которой следовало, что некоторым людям, похожим на него, дозволено созревать без привязанностей, без надежды, без любви, в которой он так отчаянно нуждался!