Я оделся и двинулся обратно через зелёный мысок. Спавший человек уже сидел, накрывшись пальто. Мне сразу бросился в глаза знакомый красный берет. В тот же миг человек обернулся. Леста Арсеньева.
Я замер на месте, а она мгновенно покрылась бурным румянцем. Губы её растерянно приоткрылись.
— Не жарко в пальто? — спросил я и присел рядом.
Она попыталась подняться, но что-то плотно прижало её к земле.
— Извините, — пролепетала она.
— За что?
— Мне… зябко…
— А я искупался, — сказал я небрежно. — Люблю холодную воду. Вот тут, в двух метрах от вас. Гляжу, человек почивает. Вы часто так спите на берегу?
— Н-нет… то есть… — она плотнее завернулась в пальто. Проще сказать пальтецо, клетчатое, куцее, чуть ли не приютское.
— Вас знобит?
— Николай Николаевич… — Она вновь покраснела. — Николай Николаевич… Вы прочитали?
— Конечно. Ведь завтра я должен раздать.
Лицо её исказила мука, голос прервался, и чуть ли не с хрипом она произнесла:
— Отдайте…
— Сочиненье?
— Я прошу вас, Николай Николаевич. Не надо читать…
— Но я уже прочитал.
— Прошу вас…
— Это был розыгрыш?
Она почти вскрикнула:
— Нет, нет!
— Тогда я не понимаю.
— Я сама…
— Может быть, у вас так принято? Испытание новичка.
— Нет, поверьте мне, нет…
— И всё же?
Она заговорила отчаянно, быстро:
— На меня что-то нашло. Я вообразила. На меня находит, сама не знаю… Кажется что-то. Это горячка. Я не могу понять. Простите меня, простите. Не надо читать. Это не сочинение. Я была не в себе. Николай Николаевич, не читайте! Я так намучилась. Как вам сказать? — Она смотрела на меня умоляющим взором.
Действительно, не от мира сего.
— Но как вы узнали про мой день рожденья?
— Про ваш день рожденья?..
— Мой день рожденья семнадцатого сентября.
Она смотрела на меня в изумленье. Потом вскочила.
— Не ваш, не ваш! — закричала она.
— Успокойтесь, Арсеньева, — я тоже поднялся. — Именно мой.
Лицо её побелело.
— Не может быть…
— Послушайте, — сказал я, — тут что-то не так. Вместо сочиненья вы передаёте мне странное письмо, и если это не шутка, то что должен делать я?
Она снова бессильно опустилась на траву.
— Я уж не говорю про детали. Лето вы пишете через ять, а Бог с большой буквы. Кто вас этому научил?
— Не знаю… — пробормотала она.
— А с кем вы живёте?
И тут я услышал короткое слово:
— Одна…
Я пустился в расспросы, она отвечала. Чем дольше мы говорили, тем загадочнее становились для меня это созданье. Леста жила одна. Отец погиб на войне. Мать несколько лет назад вышла замуж и уехала за границу, оставив дочь на бабушку. Бабушка в прошлом году умерла. Мать присылала деньги и обещала забрать дочь к себе после окончания школы.
— Но трудно одной! — воскликнул я, преисполнясь сочувствием. — Школа вам помогает?
— Зачем? Мне хорошо.
— А подруги?
— Я не могу дружить, — еле слышно сказала она.
— Почему?
— Я не умею. Они обижаются. И… и память плохая. Они говорят, а я забываю. И помню совсем ненужное…
— До чего же хорош ваш красный берет, — сказал я некстати. — Это бархат?
— Бабушкин, — тихо сказала она.
— Девушка в красном берете!
Она вздрогнула.
— Не знаю, как с вами и говорить!.. С Масловым знаю, с Гончаровой знаю. И очень мне по душе Камсков.
Она молчала.
— У нас был с ним разговор. Он сказал, что только два человека из класса могли бы ходить на пушкинский семинар. Мне кажется, он имел в виду вас.
На её лице появилось испуганное выраженье.
— Нет, нет. Он хороший. Но я не могу дружить. Я ничего не умею.
— Это только кажется, — сказал я, — у вас вся жизнь впереди.
— А если… — она быстро глянула на меня.
— Что если?
Но она замолчала.
— Что ж, Леста, мне надо идти. — Я натянул пиджак на влажную ещё рубашку.
— Николай Николаевич, — она встала и умоляюще посмотрела на меня.
— Не беспокойтесь, я отдам тетрадку и обещаю забыть об этом странном письме. Я вижу, вы совершили неожиданный для себя поступок. Будет охота, сами расскажете, я вас тревожить не стану. До свидания, Леста. Кстати, откуда такое странное имя?
— Бабушка назвала.
— Красиво. Итак, встретимся на уроке.
— Спасибо, — прошептала она.