Она молчала, что-то обдумывая. Произнесла наконец:
— Не хочется в комнатах. Может быть, лучше в беседке? На свежем воздухе?
В беседке так в беседке. Под ногами шуршали сухие листья. Цокала и скрипела птица в кустах. Мы сели.
— Как вы себя чувствуете? — спросил я.
— Хорошо. Только мёрзну всё время.
— Ваши сегодня в колхозе.
— А вы?
— Не мой черёд. Поехали Конышев и Давыдов.
— Наверное, скоро я снова буду ходить.
— Справку у вас не требуют?
— Мне врач даёт.
— Так что за болезнь у вас?
— Говорят, простуда. Вечером температура и слабость.
— Может, не стоит на улице?
— Нет, надо дышать. Мне хорошо.
— Вы немножко отстали. По программе уже Тургенев. Хотите, вам книг принесу?
— У меня есть. Я и раньше читала.
— «Отцы и дети»?
— Нет. Это я не хочу.
— А по какой причине?
— Неприятно.
Я рассмеялся.
— Тут уж ничего не поделаешь, этот роман в программе. Хотя я с вами согласен, вещь для Тургенева строгая, без обычной лирики. Мне кажется, вы много читаете.
— Нет, не очень. Раньше читала, а теперь не могу.
— Почему?
— Начну, а кончить не в силах. Или сразу в конец смотрю. Терпения не хватает. Я вообще ничего до конца не умею сделать. Даже картошку почистить. Или какая-то мысль. Придёт в голову, а потом обрывается. Я только сны смотреть до конца умею.
— И часто вам снятся?
— Каждую ночь.
— А что? Например, этой ночью?
— Этой ночью? — Она задумалась, внимательно досмотрела на меня. — Этой ночью мне снились вы.
— Интересно, в каком же виде?
— Мне снился ваш сон.
— Мой сон? Удивительно. Как можно во сне увидеть сон другого человека?
— А я была вами, и мне снился сон.
— Какой же, какой?
— Вам снился мой красный берет. Он был такой яркий, что вы зажмуривали глаза.
Мой лоб внезапно покрылся испариной. Воцарилось молчание.
— Мой красный берет волшебный, — сказала она.
— В каком же смысле?
— Я даже сплю иногда, не снимаю. И тогда прекрасные сны. В берете я чувствую себя хорошо. Но нельзя же всегда в берете…
— Скажите, а то посланье вы тоже писали в красном берете?
— Какое посланье?
— Я, кстати, принёс, как и обещал.
— Какое посланье? — повторила она тревожно.
— Сочиненье на тему «Мой самый счастливый день». Вот оно, держите. Я никому не сказал, и никто не знает.
— Что это, что? — спрашивала она, беспомощно вертя в руках тетрадку.
— Это ваша тетрадь. Вы просили её вернуть.
— Моя?
Она раскрыла тетрадь, полистала и углубилась в чтение. Лицо её стало краснеть. Она бросала на меня быстрые нервные взгляды и снова читала.
— Вот цена шутки, — сказал я с деланной грустью. — Вы даже не помните своего письма.
— Послушайте, послушайте, — быстро пробормотала она. — При чём же тут я…
— Ваша тетрадь, — произнёс я холодно. — На берегу вы просили вернуть и объяснили это игрой воображенья.
— Нет, нет! — сказала она.
— Не понимаю, в чём дело?
— Это не я, не я!
— Послушайте, сколько вам лет? — спросил я с внезапным раздражением.
— Ах, вот что вам надо? — Она вскочила. — Да, мне больше, чем другим! Я второгодница, в седьмом два года училась! Это вы хотели узнать? Зачем вы пришли? Меня уже спрашивали, в больницу хотели. Я не хочу, не хочу в больницу! Где мать, где отец? Пристали с ножом к горлу!
— Поверьте, — сказал я растерянно, — я не хотел…
— Не верю! Я никому не верю. Да, это моё письмо! Хотела и написала! Да, это шутка, проверка! Что вам ещё?
— Перестаньте, Арсеньева…
— Не верю, не верю! Зачем вы пришли? Что вам надо? Я всё равно ничего не скажу!
Губы её тряслись, в глазах вспыхивали искры. Она отступала по направлению к дому, выкрикивая бессвязно:
— И пусть! Прочитайте всем! Ничего не докажете! Это не я, мне не нужно!
Внезапно она споткнулась о корень, выступавший из-под земли, и с лёгким вскриком упала спиной на дорожку. Я кинулся к ней, приподнял за плечи. Лицо её было белым как мел, глаза закрыты. Красный берет свалился, волосы разметались по моей руке.
— Леста, Леста! — бормотал я. — Что с вами?
Безотчётно я приблизился к ней и прижался к холодной недвижной щеке. Прошло мгновенье, но этот миг развернулся для меня в бесконечность. Её хрупкое беспомощное тело, изгиб тонкого стана, холодная щека, неповторимый запах волос.
Глаза открылись. Они глянули с изумлением, потом изумление сменилось блаженным покоем. Глаза вновь закрылись, рука обвила мою шею, и я услышал шёпот:
— Теперь уходи…