Вызов в районный отдел. К тому самому, который недавно меня направлял на работу. Товарищ Гавриков. Щуплый, невзрачным. Труженик на скудной ниве народного просвещения. Одет бедновато, пальцы в чернилах, но собственный, хоть и крохотный кабинет.
Смотрит в бумагу.
— Что же это вы, Николаи Николаевич? Не успели приехать… Тут вот на вас поступило… Что поступило? Заявление, сотрудники подписали. Говорят, невозможно работать.
— Кто подписал?
— Кто подписал? Да вот, ознакомьтесь.
Тупо смотрю в придвинутый лист. Ничего не понимаю.
— Видите? Все почти подписали. Не успели приехать, и вот… Несчастливое место. Три человека подряд сменилось. Так что решайте, Николай Николаевич. Советую вам подать по собственному, как говорится. Мы вам зла не желаем, анкету портить не будем.
— Всё это чушь, — говорю я тупо.
— Чушь не чушь, а вот заявленье. С коллективом хотите сражаться? Мы вас не поддержим.
— А что я нарушил? В чём провинился?
— Вот, вот! — Он тычет пальцем в бумагу. — Вы же читали. Оскорбление педагогов, неправильная линия на уроках. За это уволить можно! Но мы не хотим нам портить анкету.
— Это ещё посмотрим, правильная или неправильная, — огрызаюсь я.
— Против коллектива идти? Ничего не получится.
— Я к Ерсакову пойду! — Боже, что за глупая фраза.
— Хватились! Ерсаков, кстати, тоже Николай Николаич, уходит от нас. Возвращается в прежние сферы. Он ведь был в области директором комбината. Немного у нас отдохнул, а теперь назад забирают. Дают химзавод. Оклад теперь будет в два раза выше. А вы — Ерсаков. Ерсаков — товарищ серьёзный, что ему делать у нас?
— А у вас несерьёзно?
— Так что вот так. А вы — Ерсаков. Пишите-ка лучше по собственному желанию.
— А если не напишу?
— Хуже будет. В заявлении этого нет, но вам и другое могут навесить.
— Что именно?
— Догадайтесь. А тогда уж скандал.
— Я поеду в Москву, буду жаловаться!
Скромный труженик просвещенья вздохнул.
— Поезжайте и жалуйтесь. А я для вас сделать ничего не могу…
Да, крымские розы. Жёлтые, благоуханные. Майские розы на тёплой вечерней веранде в Крыму. Море спокойное, синее, скалы обхватом. Одна всё время меняет свой цвет. Розовый, пепельный, перламутровый, фиолетово-дымный. И белый теплоход, с которого громко несётся музыка. Розы стоят в тяжёлой стеклянной вазе. Они огромны. Каждая золотой самородок величиной с голову ребёнка. И в этом самородке, в этой голове есть свои мысли. Одна роза думает: «Почему сегодня такой короткий закат? Закат должен быть длинный, величиной в год». Другая: «Этот садовник, который нас отдавал, он неправильно поступил. Герцоги так не поступают». Третья роза — ребёнок: «До смерти хочется поиграть в прятки с акацией и тамариском». Четвёртая и пятая обсуждают нас. «Что это за люди в плетёных креслах?» — «Влюблённые». — «А почему они так грустны?» — «Скоро им расставаться». — «Но почему, почему?» — «Спрашиваешь, глупенькая. Все расстаются». — «И мы?» — «Конечно. Пройдёт несколько дней, мы засохнем. Нас выбросят вон туда». — «Какой ужас!» — «Влюблённые тоже засохнут. Их тоже выбросят. Вон туда». — «Но это ужасно!» — «Вернее, засохнет любовь. Её выбросят вон туда. А влюблённые станут простыми людьми». — «А мы?» — «Я лично надеюсь попасть в гербарий. Гербарий засохших роз и былых любовей. Это очень красивый гербарий. Каждой былой любви там соответствует определённый цветок. В данном случае это жёлтая крымская роза…» Солнце уходит, оставляя наместником светлый небесный купол, море становится нежно-латунным, теплоход снеговым, а двое влюблённых медленно воспаряют над кипарисами и, взявшись за руки, плывут на закат.
Итак, они, кажется, знают. Но что? Что могут знать эти люди о нас? Если мы сами не знаем. Если то, что связало её и меня, та гармония, которую невозможно поверить ни алгеброй, ни даже теорией самого Эйнштейна. Но можно понять. Можно понять этих обсыпанных перхотью, запущенных или, напротив, ухоженных и облитых духами работников просвещения. Они живут в своём маленьком мире маленькими своими страстями, и всё, что выходит за рамки, кажется им непонятным и даже опасным. Не виноваты они. Ни Розалия, ни Наполеон, ни сластолюбивый Котик, ни равнодушная Лилечка. Виноваты мы, воспарившие над кипарисами. Но кипарисов в нашем городе нет.
Разговор с Верой Петровной.
— Я думаю, Коля, правды вы здесь не добьётесь. Я говорила со своим знакомым. Он тоже держится мнения, что лучше тихо уйти. Рагулькин способен на всё. Дело своё он сделал. Материал для комиссии о развале в школе готов, ваше присутствие будет только мешать.