— Егоровы, — опустил голову Колька.
— Я так и догадался. Что ж он жульничает, Егор-то? Наметил карты иголкой, обчистил, поди, до копейки этих? — кивнул учитель на меня и Пашку.
А-а, так вон почему нам «не везло»! Поначалу, значит, Егор поигрался с нами, как кошка с мышками, разжег в нас азарт, а затем вместе с Колькой легко облапошил. Колька еще ерепенится: «По сопатке захотел?» Это ему и Егору нужно за жульничество как следует надавать!
Иван Павлович рвал карты пополам и складывал их горкой.
— Передай своему Егору, чтобы моих учеников на дурное дело не подбивал. И сам, кстати, побольше в учебники заглядывай, чем в карты… А что это у тебя под глазом? — вдруг заметил Иван Павлович мой синяк: я на какие-то секунды опустил руку.
— Нечаянно…
— Все понятно, — вроде бы двусмысленно сказал Иван Павлович, но я не сомневался, что правда ему известна. — Идите, горе-картежники, по домам, и чтоб я больше вас за этим занятием не заставал. Застану — тогда не пощажу. А о Егоре я сообщу его учительнице. Это ж надо до чего опуститься — первоклассников обдуривать!
Мы вышли из класса цепочкой: я, Пашка, Колька. За углом школы меня поджидал Вовка Комаров. Он подскочил ко мне с вопросом:
— Здорово досталось?
— Пойдем, но дороге расскажу.
Мы взялись за руки и ускорили шаг, чтобы отдалиться от Пашки Серегина и Кольки Зубкова. Видать, и вправду, подумалось мне, я дружил не с теми, с кем надо.
Ну и ученики у меня были, нечего сказать! Я полагал, что мне известны все ваши проделки, а тут вдруг такое открывается! Мой лучший ученик проигрывает в карты патроны, и один патрон заставляют его бросить в плиту. Это ж надо додуматься! Как ты еще таким образом не умудрился снаряд проиграть — их тогда за вашей деревней, на бывшем военном складе, полно валялось?
Но в общем ты молодец: вовремя одумался, не поддался на угрозы, проявил характер.
11
В классе у нас висит лозунг: «Знание — сила». Я долго не понимал его смысла. Как это могут знания стать силой? Сила — это мускулы. У Кольки Зубкова они потверже, значит, он сильней меня. Пашка тоже ловкий, хоть и уступает Зубкову. В первом классе мы с ним не дрались, а раньше до драки доходило часто, и в этих поединках Пашка успевал больше надавать тумаков. Значит, и ловкость — сила.
А знания — представить себе не мог, чтобы были сильными.
И вдруг я совершил открытие! Нашел смысл! Я знаю больше, чем Пашка и Колька, и они, чувствую, к концу второй четверти явно заискивают передо мной: чуть ли не каждый день слышу:
— Давай вместе учить уроки, я жмыха принесу, наедимся от пуза.
Это Пашка просит. А Колька:
— Не будем больше драться, идеть? А если тебя кто хоть пальцем тронить, я заступлюсь… Слушай, отчего у меня двойки да тройки по письму? Дай твою тетрадку посмотреть, возможно, я что-то не так делаю… Дашки дома не будить? Тогда я забегу. И коньки принесу. Хочешь на коньках покататься?
Вот что такое «Знание — сила»! Правильно на стене написано.
Колька с последней просьбой сегодня пристал. Ладно, уважу. Неделю мы с ним не разговаривали, теперь вот колобком подкатился. Хотя мы, ребята, обычно быстро миримся, но я на принцип пошел: Колька виноват, пусть первым и ищет примирения. По-моему и получилось.
Через час, может, после возвращения из школы Колька явился ко мне. С тетрадкой и коньками-снегурками.
— Садись, — указал я на коник, — гляди, как я писать буду.
Колька, плотный крепыш, снял ватный, не по росту, полусак. Поудобней уселся, развернул тетрадку.
— Ну, пиши, — сказал я. — Э-э-э, да ты тетрадь неправильно ложишь, вот у тебя и не получается наклон. Надо вот как, чтобы нижний угол тетради упирался тебе в грудь. Иван Павлович ведь объяснял. Не слышал? Не надо мух ловить во время урока (это выражение я у Ивана Павловича перенял). Потом: зачем все перо в чернила обмакиваешь? Надо только кончик, иначе будить клякса.
Колька пыхтел, сопел от страдания, а я, почувствовав власть над ним (знание — сила), продолжал его поучать:
— Следи за нажимом… Так, молодец. А теперь напиши строчку большого «Щ».
— Нам ведь «Щ» не задавали.
— А ты напиши: Иван Павлович за это не заругаить. У тебя «Щ» плохо получается, потрудись.
Кольке ничего не остается делать, как подчиниться. Раз на помощь напросился, получай ее, только, чур, не лениться. Думаешь, пятерки легко даются? Терпение и труд нужны, говорил по этому поводу Иван Павлович. И еще одну пословицу приводил: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Так что пиши, Николай Зубков, и не выкаблучивайся.
— Фу, — облегченно вздохнул Колька, справившись с моим заданием.
— Все? — заглянул я в его тетрадку. — Ну, а ты не знал, отчего у тебя двойки да тройки бывають. Вот постарался — и хорошо получилось. Четверка верная будить.
— Шутишь?
— Спорим?
— Ладно, если поставять четверку, я у Егора твои патроны стырю и верну тебе.
— Не нужны они мне…
— Тогда пойдем кататься.
— Пойдем. Только давай и Пашку прихватим.
— У нас же одни коньки.
— А мы по очереди.
Вышли на улицу: я — в лаптях, сплетенных Надей, Колька — в бурках с галошами. Только что перестал падать снег, глаза резало белизной. Пока к этой белизне не привыкнешь, смотришь прищурившись, подслеповато.
Пашка жил по соседству — в тридцати шагах. Мы по припорошенной тропке направились к нему — я впереди, Колька следом.
Едва я отворил дверь, как столкнулся с Пашкой носом к носу. Он как раз возвращался из закута — давал корове сено.
— Уроки сделал? — спросил я.
— По чтению осталось.
— Вечером прочитаешь?
— Прочитаю. А что?
— Айда на коньках!
— На чьих?
— Колька достал. Он за дверью дожидается.
Пашка покрутил головой: нет ли рядом матери.
— Идем. Корову накормил — что еще?
Речка Снова от Пашкиной хаты близко, не далее пятидесяти метров. К речке с крутого берега ведут скользкие ступеньки. Скользкие они по одной причине. Внизу — прорубь, где женщины полощут белье. Когда они его несут, с белья капает вода и тут же замерзает на ступеньках. Потому спуск небезопасен.
Но это взрослые спускаются еле-еле. Мы, мальчишки, поступаем просто: скатываемся, как с горки. Только б в прорубь не угодить. Впрочем, угодить в нее может лишь слепой: прорубь находится немного в стороне от сбегающей с кручи дорожки.
Мы подошли к спуску и друг за дружкой съехали на стекольный, надежный уже, лед. У берегов замело его снегом, а середина реки была чистая, подметенная ветром.
— Ну, кто первый? — спросил Колька, снимая с плеча коньки.
— Я, — вызвался Пашка.
— Не, пусть он, — кивнул на меня Колька («Знание — сила!» — вспомнил я свое открытие).
Пашка необидчиво махнул рукой:
— Он так он.
Я на коньках маленько кататься умел. И не кататься даже, а стоять. Если меня тянуть за руку или подталкивать сзади, то я мог еще с горем пополам катиться. А чтобы самому разогнаться — ни-ни.
Примерно так же освоил коньки и Пашка: мы с ним прошлой зимой вместе учились.
А вот Колька уже заправски катался. Оно и понятно: Егору его друзья часто давали коньки на день-два, а Егор — Кольке. Стыдно было бы ему не уметь!
Коньки крепились к обуви веревками, которые у взъема закручивались крепкими, длиной сантиметров по двадцать, палками.
— Не больно? — спрашивал Колька, приспосабливая к лаптю первый конек (мне это дело он не доверил).
Было больно, особенно пальцам, но я терпел. Лапоть мой под натиском веревок сжался, сморщился.
— Порядок. Давай вторую ногу.
Таким же макаром Колька прикрутил и другой конек.
— Теперь катись.
Я попытался сделать по гладкому льду шаг, но коньки разъехались в разные стороны.