— Давай руку, — бесцеремонным тоном, каким я командовал Колькой полчаса назад, сказал он.
Он взял меня за руку и потащил за собой. Шахтерские галоши его почему-то не скользили, Колька бежал по льду быстро и легко. Вот он достиг наивысшей скорости и, отцепив свою руку от моей, юркнул в сторону, а я, подгоняемый попутным ветром, далеко покатился один. Но тут левый конек неожиданно попал в трещину, и я спикировал. Упал на колени, больно ушибся.
Подбежали Колька с Пашкой, спросили в один голос:
— Не убился? А вообще понравилось?
— Понравилось, — сквозь слезы ответил я. — Кто следующий? — спросил и принялся откручивать палки.
— Почему так мало?
— И вам же надо, — не сознавался я в истинной причине. — А то вечер скоро.
И тут Пашка сказал:
— Ну их, коньки, айда, ребя, на санях кататься.
— На каких?
— На колхозных. Возле конюшни стоять. Анадысь взрослые ребята укатили их и целый вечер катались.
— А сторож?
— Он приходить, когда стемнеить.
Мы с Колькой переглянулись и приняли Пашкино предложение без слов. К тому же мороз сегодня слабый, не страшно, если с саней свалишься в снег.
По тем же скользким овальным ступенькам мы вскарабкались на берег. Запыхались, Колька чуть коньки вниз не упустил: они у него связанные висели на плече.
На санях, я знаю, взрослые ребята и подростки лет четырнадцати-пятнадцати катались часто. Сядет их десятка полтора и несутся со смехом, с шумом-гамом в низ покатого оврага, что начинается невдалеке от колхозного двора. И нам, мелкоте, иногда выпадала удача скатиться со взрослыми. Сани неслись с ветерком, опасно кренясь на поворотах. Иногда и опрокидывались, и тогда все огромным черным комом летели в сугроб. Потом кто-то искал в снегу шапку, кто-то вязенки, а то и валенок, смеха и шума было еще больше. И странно, что при этом никто не получал ушибов. А может, кто и получал, но помалкивал — во избежание насмешек.
Сторож Пантелеич, сухонький, вечно покашливающий, незлой мужичонка, во время катания обычно стоял на верху оврага и, когда сани поднимали туда, жалостливо просил:
— Только не поломайте сани, а то я буду отвечать. И привезите их на место.
— Хорошо, Пантелеич, привезем, — успокаивали его ребята, но он не уходил и продолжал наблюдать за катанием. Может, в эти минуты вспоминал он свою далекую молодость, тоже, должно, озорную и шумную, и теплое чувство былой радости согревало вдруг его душу.
Но это взрослых да подростков не трогал Пантелеич, когда они без спроса угоняли сани. А как он на нас посмотрит? Прогонит от конюшни, а то и огреет ореховой палкой, что неизменно носит с собой? Ввечеру заявится на работу Пантелеич? Это Пашка так сказал. А вдруг он уже сейчас там? Ну, не он, так бригадир или председатель, что еще хуже. Председатель, говорила Даша, уже ругал Пантелеича: «Зачем разрешаешь сани брать? Поломають, а у нас их и так — раз-два и обчелся. Заметишь, кто сани береть, — сообщай мне, я лично буду меры принимать». Вот еще не хватало, чтоб нас Пантелеич застал, доложил предколхоза. Каково будет Даше, если ее однажды вызовут в правление и скажут: «Ты оштрафована на столько-то трудодней». — «За что?» — «Твой брат замешан в краже саней». Ничего себе будет подарочек для сестры!
И чего меня во всякую шкоду вечно тянет?..
Тронулись на колхозный двор.
Нам повезло. Вдвойне. Во-первых, возле конюшни ни сторожа, ни бригадира, ни председателя, ни конюха, никого, в общем, из взрослого народа не оказалось, и мы легко нашли за конюшней сани без оглобель. Полозья малость примерзли, но мы втроем подналегли на сани, и они сдвинулись с места.
Во-вторых, нам еще вот в чем повезло. Едва мы откатили сани, как нас догнал Егор Зубков — он как раз из школы возвращался.
— Га! Во молодцы, и я с вами! — налетел он сзади, перепугав нас, и сразу начал помогать.
Так что сани доставили мы к оврагу без особого труда.
Много в моей восьмилетней жизни было тяжелых, грустных, пасмурных дней, но не затмить им нежданную радость редких, вот таких, как нынешний день. Мы неслись на санях под гору, они летели сами, будто по щучьему веленью, и не было на свете силы, способной остановить наш стремительный полет. Уши моей шапки весело трепыхались на ветру, в груди под ватным полусаком возбужденно билось такое маленькое — с кулачок, но согревавшее всего меня горячее сердце. Что значат нехватки еды, одежды, учебников, тетрадок по сравнению с этим белым снегом, с этими вот сказочными санями и лихим встречным ветром?! Ничего не значат!
Вскоре к нашей компании пристали еще двое мальчишек, и сани втаскивать на гору стало значительно легче.
Вот мы снова вспрыгнули на сани, Егор с криком «Держись!» толкнул их, и снова — ощущение полета. Зря участливые соседки говорят порой про меня, что несчастный я сиротинушка. Я сейчас самый счастливый! Ласкает меня снежный ветер, несут меня крылья-полозья, а в санях рядом со мной — ватага звонко хохочущих братьев. Какой же я сирота?!
Сани наконец остановились, и мы выпрыгнули на снег. Я при этом за что-то зацепился и упал. Глянул на левую ногу: не было печали, так черти накачали! Опорка развязалась, онуча сползла. Снял мокрые, многажды латанные вязенки, присел на снег, чтобы привести свою амуницию в порядок.
— Ты чего? — подскочил Колька.
— Да вот, опорка.
— Давай помогу.
— Помоги.
Мы вдвоем замотали как следует ногу тяжелой суконной онучей, надели лапоть, и Колька туго завязал опорки.
— Порядок?
— Порядок.
— Айда кататься…
Домой я вернулся затемно, весь в снегу, шмыгая носом, возбужденный и радостный.
— Где тебя черти носили? — охладила мою радость Даша. — Посмотри на себя: местечка сухого нетути.
Я молча снял полусак, бросил его на печь, вязенки сунул в печурку.
— Лапти в печь давай положу, — сказала менее строгим голосом Даша — отошла уже, — а то к утру не высохнуть.
Я снял лапти, подал их сестре.
— Катался на коньках?
— Не, — соврал я.
— Не бреши, вон носки скрючены, не вижу, что ль. Катайся, катайся на свою голову. Новые лапти теперь некому плести, а галоши до половодья не дам носить.
— И этих хватить, — несмело возразил я.
— Если будешь их уродовать — ползимы, можить, всего и проходишь. Не знаю я, что ли…
Поворчала Даша и успокоилась, принялась за свое дело — вязать кружева. А я, поев картошки с соленой капустой, залез на теплую печь, лег на живот, подложил под себя ледяные руки и вскоре уснул самым счастливым на свете сном.
Оригинально же ты истолковал афоризм «Знание — сила!». Это только ребенок может так истолковать — наивно, но по-своему. Мое упущение, что я вам не подсказал истинный смысл этих слов.
Запоздавшее тебе спасибо за подтягивание отстающих учеников! Я ведь ваш класс отлично помню, и был я тогда приятно удивлен, что у Зубкова и Серегина появились четверки.
Растревожил ты мне душу эпизодом о катании на санях. Действительно, незабываемы ребячьи забавы. Мне вон скоро шестьдесят, а как явственно помнится детство! Я, наверное, до полуночи не мог сегодня уснуть, перебирая его в памяти, перелистывая, словно книгу, день за днем.
12
В конце декабря Даша велела мне подстричься.
— Отрастил патлы, скоро, как девке, нужно косы заплетать.
Насчет кос она, конечно, присочинила, но подстригался я последний раз еще в начале четверти, и, действительно, пора уже снова идти к Никите Комарову, Вовкиному отцу. У него, единственного в деревне, есть машинка для стрижки волос — трофейная, и он бесплатно обслуживал всю нашу Хорошаевку — и взрослых, и детей.
Что бы ни делал Никита, чем бы ни был занят, если приходил к нему человек, он бросал любую работу и спешил обслужить очередного клиента. Он усаживал его посреди хаты на шаткую, скрипучую табуретку, накрывал плечи большим — с каймой — черным платком и доставал из сундука машинку.