— Я вас слушаю, герр С.
— Вчера меня всего перекорежило. Буквально в куски искромсало. Нарушил собственное правило: нечего распускать хвост, будто остальные — грязь под ногами. Встретил девушку. Случайно. Она обо мне знала. По крайней мере, что я самый вычурный чудик в Европе. Думал, это дает преимущество. А она развернулась и дала пинка, да так врезала — в самую душу. Док, ведь я не молодею, мне жениться бы, завести детишек, надоело шляться как неизвестно кто, этаким грязным старикашкой.
— Грязный старикашка, герр С, может быть женат и иметь десяток детей.
— Ага, док, вот я вас и подловил, заставил высказать суждение.
— Пожалуйста, продолжайте, герр С. Сэмюэль С сжал губы. Доктор свои разжал и
потянулся длинными уплощенными пальцами за белым сигарным мундштуком. Коснувшись пластика, его рука, пойманная взглядом Сэмюэля С, замерла.
По стенам кабинета в полумраке вихлялись блики, вслепую засланные лаковой листвой, обласканной летней лазурью. Герр доктор на глазах худел. Сидя в кабинете и посасывая белый мундштук без сигары. Какой простор для умозаключений. Грудничками все, случалось, довольствовались самообольщением. Остается надеяться, что мать герра доктора не была чересчур худосочной. За эти пять лет я его, должно быть, чуть с ума не свел. Когда вхожу, каменеет, уходит в глухую защиту. Но маски не снимает, удар держит. А я порой такое поднесу, такую дичь, вроде как все в этом мире должны были с детства любить меня, а не выскакивать вдруг из зеленой чащи, не возить мордой по всей прогалине. Тут герр доктор медленно встает. Заходит мне за спину. Я умолкаю. Продолжайте, пожалуйста, говорит он. Вы это, спрашиваю, зачем. Просто пересаживаюсь, отвечает. Тогда я понимаю, что заставил его улыбнуться. Он устраивается в углу и незаметно прыскает в кулак. Может, герр доктор и выдержит.
— Я разрыдался, герр доктор, ревел в три ручья. У меня, что ли, нервный срыв.
— Нет, герр пациент.
— Так что мне делать. Я решил горячку не пороть. Посуду об пол вроде рановато. Пока лучше сделать ноги. Мой телефон у нее есть. Потом подумал. Вот и хорошо. Если у нее есть мой телефон, мы еще можем сблизиться. Еще проберусь сквозь заросли в глубь ее джунглей. Только вот что, док, меня беспокоит: мне подавай все моложе и моложе. В чем дело-то.
— Продолжайте, продолжайте.
— То есть, герр доктор. Думаете, рвусь заполучить эту телку, чтобы, как говорится, позаимствовать свежей закваски, подбодрить брожение соков. Хотя что она может во мне найти. Во-первых, денег нет. Опять же крышу подточили мыши. Когда же я вылечусь. Смогу наконец создать семью с кучей детишек. Я даже заглушил в себе весь этот либерализм хренов. Да те же предрассудки — ну пусть себе тихой сапой займут в моей жизни прежнее место. Док, я ли против. У вас-то их полно должно быть. Это же здорово, зачем отказывать себе в такой малости перед смертью. Подумываю даже, не заказать ли по себе мессу, только было бы это чуть подешевле.
— Понимаю, понимаю, герр С, но продолжайте, пожалуйста.
— Ну что ж. Начнем с того, что я родился в городе Потакет, штат Род-Айленд, страна Америка. Октябрь, холод, мрак, туман наносит с берега. Как матери моей пришли поры спускать пары, у ней от радости прям аж на лоб шары, я шасть наружу из своей норы, сплошного рева девять фунтов — не хухры-мухры. Но вот уж рос-то я совсем не на верху горы, о чем сам не ведал. Стоял и пялился на поезда — а фиг ли, — а они мне ногти на ногах стригли, и, пока я там отирался, солнцем палимый, красивая жизнь проносилась мимо.
— Прощу вас, не надо ерничать.
— Да что ж мне делать, ведь от вас-то слова не дождешься. Вот я и вынужден переть вспять до упора, авось увижу, где маху дал. Сел на экспресс, который гонит мимо баб и денег. Кстати, док, я уже пять лет хожу к вам дважды в неделю. А утром лежу в кровати и бабки эти самые считаю. Можно было дорогую тачку купить. А у меня и дешевой никогда не было. Вдумайтесь, мог бы дважды в неделю по пятьдесят минут наводить на нее блеск. А когда наконец дамочка хочет выйти за меня, да еще приплатить готова, я сбегаю. Вот уж пролетел так пролетел, как говорится. А хочу стать нормальным. А вчерашнее показывает, что никакой я не нормальный.