На ее лице появляется что-то новое. Как будто глубоко в ее душе щелкнул выключатель. Она светится энергией. Нет – это больше, чем энергия, это бело-горячая ненависть. Она накалена.
И чертовски жива.
Чувствую ее колючки на своей коже.
– Это нет? – рычит Бретт, возвращая меня в реальность.
– Предложение станет недействительным через две минуты, – говорю я. – Сейчас или никогда.
Бретт бросает на меня взгляд. Ему не нравится идея ультиматума. Обычно мне тоже не нравится, но ко мне приходит какая-то внезапная извращенная необходимость высказать его.
– Ты не захочешь узнать, как наша сила обернется против тебя.
Она сглатывает:
– Дело вот в чем, Генри Локк.
Ее голос дрожит, но она держит свою позицию, вставая прямо передо мной.
– Это не ко мне.
Моя кровь остывает. Все-таки, она работает с командой.
Я стараюсь не реагировать, но все очень, очень плохо. Хорошая команда может разорить компанию и извлечь миллиарды из этого процесса. Я вдруг представляю себе мужчину за кулисами, который управляет ею, направляет ее. Может даже парень или муж. Я щетинюсь от таких мыслей.
Я обмениваюсь взглядами с Бреттом. Он слегка хмурит лоб. В отчаянии. Почему бы не впустить их? Если только у них нет в планах долгой игры. Ликвидировать фирму. Продать по кусочкам прежде, чем мы сможем их остановить.
Я сглатываю.
Я снова поворачиваюсь к ней.
– Кто отвечает за это? – спрашиваю я, разрываясь внутри. Впервые я думаю о мафии.
– Вы сами как думаете? – с ненавистью смотрит на меня.
Я готовлюсь к плохим новостям.
Она улыбается, расширяя глаза:
– Конечно же, Смакерс! Вы разве не обратили внимание?
Я недоверчиво смотрю на то, как она поворачивает в руке пса, чтобы тот смотрел на нас своими изюминки-глазками и носом в белом облаке хлопка.
– Что предпочтешь, Смакерс? Хочешь, чтобы Генри Локк выписал нам чек на четыре с половиной миллиона долларов? Или предпочтешь занять свое место рядом с ним в качестве основного акционера в совете директоров?
Я озадачен. Она, блядь, издевается?
– Смакерс, сконцентрируйся, – говорит она, хитро глядя на меня. – Ты хочешь денег? Или право решать насущные вопросы о начислении ежемесячной стипендии в семьдесят пять тысяч?
Моя кровь бурлит. Не знаю, что и думать об этом. Все, что я знаю, это то, что она в бешенстве. Свирепая, как электрическая буря с темными сверкающими тучами.
– Ты должен решить, просто решить и все. Сделай это для Мармеладки, – добавляет она, смотря на меня.
Смакерс виляет своим маленьким пушистым хвостом.
– Правильно, мальчик! Все верно! Тебе решать!
– Ох, да хорош, – говорю я.
Ее губы дрожат. Она напугана? Или слишком сильно наслаждается ситуацией? Она поворачивается ко мне:
– Не возражаете?
И смотрит на Смакерса.
– Что ты думаешь, Смакерс? Подумай хорошенько, потому что они больше не будут предлагать. Это ультиматум. Ты знаешь, что это такое?
Я скрещиваю руки.
Она наклоняет голову, будто с напряженным любопытством слушает сообщение от Смакерса.
– Правда? Это твой ответ? Ты уверен? Знаю, он слегка подонок.
Она поворачивается к нам:
– Смакерс решил, что предпочел бы занять свое место в совете. Как голосующий акционер, с помощницей в моем лице для интерпретации его пожеланий относительно Locke Worldwide.
Глава четвертая
Вики
Полицейский участок – мой старый друг, с которым я больше никогда не хотела бы видеться. Блестящие поверхности, жесткие сиденья, звуки полицейских переговоров по рации, разносящихся вверх и вниз по коридорам, эмоциональная субординация, которую поддерживают полицейские и другие сотрудники – все просто, профессионально и пугает до смерти.
Особенно эта маленькая комната, в которой они заставляют вас ожидать.
Я говорю себе, что в этот раз все по-другому, но нет, я не чувствую этого.
Но, по крайней мере, хотя бы Смакерс со мной. По дороге сюда, он пописал, но не успел покакать. Это прям целый туз в рукаве.
Я не была преступницей во время инцидента с Денни Вудраффом. Я была той, кто выдвинул обвинения, а Денни был тем, кому пришлось потеть в маленькой комнате. Но после того, как мою историю сочли фальшивкой, я стала обвиняемой. Фальшивой преступницей. В маленькой комнате.
Я сидела там, в одиночестве, думая, что меня отправят в тюрьму для несовершеннолетних. Учитывая домашнюю обстановку в те времена, это было бы лучше, за исключением того, что мне бы пришлось оставить Карли без защиты рядом с мамой, которая продала бы за хорошую цену свою собственную дочь.
Мама не всегда была такой. Я помню картину «до»: солнечно, мы живем в ярком маленьком доме в конце дороги, я катаюсь туда-сюда на блестящем велосипеде, пока мама и папа проводят время с Карли: пухленькой двухлетней девочкой с толстыми щечками и огромной улыбкой.
А потом папа умер.
Картина «после» – это хаос из потерянных рабочих мест, все более и более обшарпанных квартир, и нас, двух сестер, обедающих только хлопьями на вонючей, грязной кухне. А также мамы, которая была либо шаром разрушающей силы, либо не спавшей в течение двух дней истеричкой с трясущимися руками, и ее парней, слишком дружелюбных к маленьким девочкам, пока мама того не видела.
Вудраффы «щедро» решили не выдвигать обвинений, они позаботились о том, чтобы я не попала в неприятности за якобы ложное обвинение, фальсификацию доказательств и три дня преследований.
– Ты должна быть благодарна им, – сказала одна из полицейских, Сара, выводя меня из комнаты.
Я ничего не ответила ей. К тому времени я столько раз пыталась доказать свою невиновность, что уже давно поняла: это пустая трата времени.
Я следовала за Сарой, голодная, уставшая и измученная тем, что всего лишь сказала правду, а весь мир обернулся против меня. Я все еще не понимала, как могли измениться результаты теста, и как вранье Денни стало правдой, а моя правда стала ложью. Также я не знала, как доберусь до дома, будет ли там еда, и будет ли в порядке Карли. Тем летом ей было восемь, и мама еще не заставляла выполнять ее свои поручения.
Сара открыла передо мной дверь, и я вышла на солнечный свет, чтобы сразу же лицом к лицу встретиться с толпой репортеров, фотографирующих и выкрикивающих вопросы.
Хотите ли вы извиниться перед Денни Вудраффом и его семьей? Вы чувствуете, что заслужили освобождение? У вас есть что сказать? Можете ли вы как-то прокомментировать ситуацию? Каково это – быть прощенной?
Мне почти нечего было сказать толпе. Только два слова: никогда больше. Я посмотрела в ближайшую камеру и поклялась.
Никогда.
Люди хотели объяснений – имела ли я в виду, что больше никогда не буду лгать?
Я направилась к тротуару. Несколько репортеров направились за мной, пытаясь разговорить.
Но я больше ничего не сказала им. В конечном счете, Сара сжалилась надо мной и отвезла домой.
Мое освобождение и мой определённо-не-достаточно-благодарный комментарий сделали местные и национальные новости. Это был классический пример «Как надо и не надо», где Вудраффы, находясь в своем доме, рассказывали, как они простили меня, и теперь надеются, что я получу помощь. Они СДЕЛАЛИ это. А потом показали, как я с заплаканным лицом и распухшими глазами сказала на камеру: «Никогда больше». Ведь я, правда, НЕ ДЕЛАЛА ничего. Но, несмотря ни на что, они поместили мое лицо в красный круг с перечеркнутой посередине линией.