— У вас с сестрой хорошие отношения?
Лейлу сбила с толку внезапная смена темы разговора.
— Да.
— Я слышал, вы растили ее с ее одиннадцати лет. Можете подробнее рассказать, что с вами тогда происходило?
— А это вообще имеет какое-то отношение к делу? — затравленно спросила она. С какой стати ей открывать этому агрессивному незнакомцу тяжелую историю своей юности?
— Просто чтобы понимать контекст.
Лейле становилось не по себе от воспоминаний о том периоде жизни. Люди обычно говорят о счастливых днях детства, и ее детство тоже было счастливым — до того момента, пока отец не скончался от обширного инфаркта.
Маму, человека с не самой стойкой психикой, несчастье подкосило. Когда Лейла вставала по утрам, она обычно обнаруживала мать на кухне: та сидела и смотрела в стену. Лейла пыталась найти выход, таскала мать к семейному врачу, в клиники, потом снова к семейному врачу, но слышала в ответ лишь одно: на лечение нет средств. Не дождалась она помощи и от эмигрантского сообщества и своих многочисленных так называемых родственников. У них находились лишь обидные эпитеты для матери — чокнутая, психованная, — но никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь.
Однажды, вернувшись домой, Лейла обнаружила маму в ванне. Та лежала в остывшей воде с широко распахнутыми глазами; длинные волосы плавали по поверхности, будто морские водоросли. Лейла зажала себе рот рукой, чтобы не завопить. Побежав к Ясмин, она скомандовала сестре сидеть смирно и не выходить из комнаты. Тогда Лейла впервые говорила с полицейскими, благожелательными, но холодными. Девочкам запретили оставаться в родном доме. Все, что они знали, исчезло в один миг. Как Лейла злилась на мать! От нее ведь никто не требовал подвигов. Она должна была просто оставаться рядом с дочерьми.
Лейла хорошо помнила назначенных опекунов, швею на пенсии и ее молчаливого супруга. Они жили в Гэнтс-Хилл, восточном пригороде, в трехэтажном доме, доверху набитом антикварным хламом: старые шахматы, металлические камертоны, пинцеты, огромный набор лабораторной посуды, пластиковая модель головного мозга, который можно было разбирать на части — лобная, височная, теменная и затылочная доли, мозжечок, ствол. В доме царила затхлость, будто здесь никогда не открывали окон, а в солнечный день в косых лучах света повсюду танцевали пылинки. С девочками там обращались ласково, но ощущение бесприютности не оставляло их ни на секунду. В день своего восемнадцатилетия Лейла подала заявление на опеку над младшей сестрой, и они смогли снять собственное жилье, однокомнатную квартирку рядом с развязкой шоссе там же, в Гэнтс-Хилл. Улица имела благопристойное название — проезд Фринтон, которое резко контрастировало с тем, что встречало сестер за дверью: горы окурков, вонючие мусорные пакеты, шум электростанции неподалеку и безобразный вид на гаражи и фабрики.
Что из этого следует поведать детективу? Как передать тот бесконечный стресс, панику в ожидании отрицательного баланса по счету, не разжимающиеся тиски нищеты? Сможет ли он хотя бы представить все это, глядя сейчас на успешную бизнесвумен в костюме из последней модной коллекции?
— Наши родители умерли, — коротко сказала Лейла. — Я не хотела оставлять сестру в приемной семье, поэтому оформила опекунство.
— Так что вы похоронили свои лучшие годы на каторжной работе.
— Можно и так сказать.
— Вас не раздражало, что после того, как вы вырастили сестру, приходится растить еще и племянника?
Лейла ответила ему прямым взглядом.
— Ничуть. Я любила этого ребенка больше всего на свете, и моя сестра скажет вам то же самое.
Шеп не отводил глаз.
— Неужели?
— Уж поверьте, — раздраженно ответила она.
В эту секунду ее телефон коротко звякнул. Лейла по привычке прочитала пришедшее сообщение. «Ты позвонила адвокату?» — спрашивал Эндрю. Фраза заставила ее опустить плечи. Невинный характер беседы был наивной иллюзией. Вопрос об адвокате означал, что Лейле есть за что отвечать перед законом.
— Что-то важное? — поинтересовался Шепард.
Лейла посмотрела на него и ответила после короткой паузы:
— Я бы хотела поговорить со своим адвокатом.
Детектив расплылся в улыбке, будто выиграл удачное пари.
— Я так и думал, что захотите, — ответил он. — Пожалуйста, не уходите никуда.
После этого он вышел из комнаты, оставив Лейлу метаться в запутанных мыслях.
Ясмин сидела в глубоком кресле и гладила сиреневую бархатную обивку — проводила рукой против ворса, оставляя на поверхности широкую темную линию. Это кресло обошлось ей чересчур дорого, но оно было таким кричаще красивым и так божественно смотрелось на фотографиях в «Инстаграме», что невозможно было устоять. Кресло оказалось не особенно удобным — слишком жесткий и шишковатый каркас из ротанга, — но Ясмин заставляла себя пользоваться им, чтобы оправдать вложенные деньги. Сейчас она выбрала кресло, потому что только у него была спинка. Ясмин сомневалась, что сможет сидеть прямо, и боялась, что тело откажет ей и она безвольно рухнет на пол.