Последним штрихом, покрывшим мои оставшиеся надежды на сон, стало заглянувшее в окно солнце. Я догадался об этом сразу, потому, что с краю черноты закрытых век забрезжило и начало печь правый весок. В том месте, где запекло, процессы отвечающие за выделение пота мобилизовались по полной: если до этого момента капли возникали, будто из ниоткуда и ощущались лишь когда стекали по коже, то теперь, я чувствовал каждую каплю, словно организм выдавливал из себя жилистых опарышей, которые, оказавшись на поверхности, моментально лопались и широкими ручейками устремлялись вниз, по щекам, по скулам, затылку и шеи.
Я весь был покрыт огарышами.
Часом позже, когда лучи солнца уже покрывали большую часть моего лица, и мое сравнение пота с опарышами почти свело меня с ума, мне показалось, что я гнию заживо. И вот как бы ужасно для кого-то не прозвучала эта мысль: «гнить заживо» — именно она и помогла мне в итоге справиться с тревогой. Эти два слова «гнию» и «заживо» проносились передо мной так часто и небрежно, что «заживо» отпало и осталось только «гнию». Ведь гнить (как я умозаключил в этом бреду) — значит быть мертвым, и никакого «заживо» тут быть не может.
Так вот оно что, снизошло на меня озарение. Оказывается, я уже умер. Что может быть хуже в таком случае? Да ничего. А лучше? Смерть — последняя ступень ада, за которой следует рай. И вот я наконец-то попадаю в свой долгожданный рай (у каждого должен быть свой рай, ибо общий рай — это ад кромешный). В моем раю много-много снега, преизбыточно много, снег повсюду и везде куда не глянь; я стряхиваю с себя снег и ловлюсь на мысли, что должно быть давно стою тут как вкопанный, судя по бугристому слою снежных погон на моих голых плечах. Смотрю на заснеженное ослепительно-белое полотно, тянувшееся вдаль до горизонта, и не понимаю, почему мне все еще жарко. Я оборачиваюсь и вижу продолжительный ряд покрытых снегом кустарников высотой мне по грудь. Приглядевшись, замечаю нагую девушку. Все, что было у нее из атрибутики — лишь ведерко в правой руке, золотистые волосы по плечи и большое количество коричневых точек по всему слаженному телу, покрытому каплями пота. Несмотря, что она все время была повернута ко мне спиной, много ума не потребовалось догадаться, что это была Настя — а кто еще может вторгаться в мой рай? Я настороженно пошел в ее сторону. Когда я подошел к ней совсем близко, в моей руке неожиданно появилось голубое пластмассовое ведерко, прям как у нее, с белой дугообразной ручкой. На свое имя, Настя почему-то не откликалась. Медленно следуя за ней, переходящей от куста к следующему, я попробовал еще пару раз окликнуть ее, но — безрезультатно. В конце концов, я решил не отвлекать ее от «важного» дела и просто принялся подражать ей.
Мы стряхивали с ветвей комья снега и срывали спрятавшуюся под ним бардовую вишню. По логике вещей мы должны были собирать ягоду в ведра, но нам было так жарко, что мы закладывали ее себе в рот — в целях утолить жажду. Уплетя с десяток горстей, я спросил Настю, чувствует ли она вкус этой вишни, поскольку, сам не ощущал ничего. Но она трубно выплевывала косточки, и ни в какую не желала отвечать мне. Тут я психанул:
— Так ты ответишь мне, либо я сейчас уйду? — сказал я ей с некой обидой в голосе.
Наконец-то она повернулась, и я увидел фасад — и я не ошибался, это действительно была Настя. Иступлено осмотрев мое лицо, она высвободила ведерко и расхохоталась, держась при этом за живот и прикланиваясь.
— Что смешного? — возмутился я.
После этих слов она посмотрела на меня еще раз и опять начала ухахатываться. Меня обуяла беспомощность, я не понимал каким способом можно заставить ее перестать смеяться надо мной.
— Это правда — утвердительно сказал я, неподвижно смотря в одну точку между стопами своих ног — я настолько жалок и нелеп, что все чего я достоин, слышать — лишь твои язвительные насмешки в мою сторону.