Мне стало себя жалко. Я неожиданно захныкал и сразу почувствовал, как все лицо покрыли холодные слезы. Наверняка, в этот момент, со стороны мы выглядели с ней как пошлая иллюстрация маниакально-депрессивного психоза.
— Знаешь — продолжил я, успокоившись и снисходительно смотря теперь на то, как Настя, всем своим существом содрогается от смеха — груз вины на моих плечах, за все прожитое и сделанное мной настолько тяжел, что без тебя, мне бы точно не справиться. Всякий раз, когда муки совести настегают меня врасплох и все что мне остается — упасть, свернуться эмбрионом и, прикусив как тряпку зубами предплечья, зажмурить глаза перенося эту боль, я представляю рядом только тебя родная. Черт возьми, Настя! Ты единственное, что осталось во мне светлое, яркое. Твой свет затмевает собой мое мерзкое прошлое, как солнечные лучи затмевают созвездия днем, как бы я не ненавидел это проклятое солнце… Моя любовь к тебе кристально чиста: ее величие, ее подлинность, ее полнота, позволяют мне дышать, мыслить и к чему-то стремиться — существовать одним словом. Только ты говоришь мне, что я не плохой человек, что я не мразь, что, во всяком случае, есть еще хуже, чем я, и многие из них счастливы. Как ты можешь теперь смеяться надо мной? Ну, зачем, Насть?! Зачем?!
Мои ноги подкосились, я свалился набок, подтянув колени к груди. Мое ведерко упало в снег, неподалеку. Настя тут же ринулась ко мне; она упала рядом со мной на колени, толчком перевернула меня навзничь и оседлала. Она склонилась над моим лицом. Кончики волос ее, должно быть, щекотали мои щеки, но я ничего не чувствовал.
— …какой же ты дурак. Какой же ты дурак — повторяла она настойчиво, глядя мне в глаза — твое лицо все вымазано вишней — вот с чего я смеюсь. Боже, какой же ты дурак!..
Услышав это, мне захотелось продолжить плакать, но только уже от счастья. Боже, какой же я дурак! Мои губы растянулась.
В ответ на мою улыбку она поцеловала меня, но я опять ничего не почувствовал — и Настя, кажется, поняла это. Она выдавила розовый язык, медленно прикоснулась им к моему подбородку, и словно потеряв разум, стала в безрассудных направлениях слизывать с меня засохший вишневый сок. Делала она это очень быстро и ненасытно; ее шершавый язык был единственным, что я за все время тактильно смог ощутить. Мои руки как будто были прикованы к земле, и мне недоставало сил, чтобы прикоснуться к Настиной голове, как бы мне этого не хотелось в тот момент, когда ее язык перестал блуждать по всему лицу и сконцентрировался на моем носе — мне становилось очень щекотно. Спустя некоторое время, до меня дошло, что Настя и не собирается заканчивать лизать мои ноздри — она решилась заниматься этим до скончания времен. Я безгранично люблю ее, но всему есть предел. Я попытался расшатать свою окоченевшую голову, но сразу понял, что голова — целиком, вне моей власти. Тогда я решил сконцентрировать все свои усилия на мышцах в губах — однако, как бы я не старался, не тужился, у меня не получилось даже шевельнуть ими, ни то чтобы вымолвить слово «хватит». Все в точности как при сонном параличе — тотальная безысходность. Меж тем, мне стало щекотно почти до невменяемости. И вновь подумав о параличе, я пришел к выводу, что все это рано или поздно должно закончиться. Паралич отпускает тебя в самый напряженный момент, когда кажется, что — все, прощай мама и папа. Вот и сейчас, что-то же должно случиться, не испытывать же мне эти муки целую вечность…
Не успел я довести до конца свою мысль, как и вправду, случилось. Когда щекотка стала совсем уж невыносимой, все молниеносно перевернулось с ног на голову и провалилось во тьму вслед за Настиным солнцем. Мучения как рукой сняло.
Не открывая глаз, я ощутил себя в зале на полу в той же позе, в которой уснул. Я дернул головой и кот отпрыгнул от моего излизанного лица.
— Вставай хозяин — вдруг заговорил он хриплым голосом человека — самое страшное позади. Мы живы и солнца больше нет.
Ведь действительно, подумал я мельком, солнца больше нет. Только у меня не было ни малейшего желания и сил открывать глаза, чтобы убедиться в этом — поскольку я наполовину еще спал. Но даже с закрытыми глазами я понимал, что наступила ночь.
— Да — сказал я зачем-то коту, помедлив в дремоте — спасибо мой друг.
Затем, я отвернулся от назойливого «друга» набок, сомкнул ладони в подушку для щек и со скоблящим чувством недосказанности попытался уснуть еще раз.