Вот только генерал Ланжерон решил действовать совсем иным образом. Едва проход в укреплениях был расширен в достаточной мере, чтобы сквозь него без помех могла выйти колонна, армия двинулась вперед. Первыми отправились казаки и кочевники, на время притаившиеся между двух лагерей, но, как только выступили основные силы, они внезапным ударом обрушились на утомленных вчерашними схватками хивинцев. Ночной бой оказался для противника полной неожиданностью, в его порядках разрасталась паника, поэтому к моменту подхода инфантерии никакого внятного сопротивления не было. Узбеки разбегались, бросая свое добро, не стремясь помогать многочисленным раненым.
Мне в этот раз досталась роль простого наблюдателя. Охранники строго следили, чтобы я не кинулась ненароком в какое-нибудь приключение, окружили моего верблюда со всех сторон и выискивали любую опасность, грозящую их подопечной. Однако на удивление никаких происшествий вокруг не случилось, мы двигались среди жутковатого хаоса, наблюдая вокруг только мертвые тела и занимающиеся пожары. На имущество разбегающихся хивинцев никто не покушался, даже богатый шатер, мимо которого проходили войска, остался без внимания. Генерал своим авторитетом и дерзким планом сумел обуздать даже жадность кайсаков и киргизов, которые в другое время не преминули бы обшарить его в поисках ценностей. Но нет, колонна двигалась скорым маршем, только стрелки со скорозарядными ружьями, идущие в боковых порядках, непрестанно палили в любого врага, что оказывался у них на глазах. Целью их было не столько убить как можно больше хивинцев, сколько вызвать сильнейший переполох. Хитроумное решение полковника Петрова, поставившего часть орудий на свободные телеги, привносила в этот бардак свою страшную лепту: небольшие пушки выплевывали заряды картечи в темноту, что порождало истошные вопли боли и ужаса.
Армия Хорезма разбегалась на наших глазах, а мы, кажется, не потеряли пока ни одного солдата даже раненым. Более того, с собой генерал приказал забрать всех своих павших воинов, чтобы предать их земле по христианскому обычаю, а не оставлять на глумление иноверцам или на растерзание диким зверям. Спустя пол часа разгромленный лагерь хивинцев остался позади, но марш не остановился ни на мгновение.
— Тяжелый день предстоит, — вздохнула я.
— Жаркий, — согласился пристроившийся рядом старый Алмат. — Будет очень жаркий.
Дорога теперь освещалась лишь звездами и почти полной луной. В ее свете степь выглядела фантасмагорической картиной, песок стал серебряным, а воды Аму-Дарьи сверкали тысячами искорок. Увы, времени любоваться открывшейся красотой не было совсем, над нами витало сильное напряжение от того, что мы оставляли за спиной, и что ждало нас в будущем. Войско хивинцев рассеялось, но собрать его вновь — вопрос времени, и сколько его дано, не смог бы сказать никто.
Рассвет так и застал экспедицию в пути. Пейзаж стал меняться, теперь дорога все чаще проходила между чахлых полей, вода к которым подводилась оплывшими канавами каналов. Через какие-то были перекинуты крепкие мостки, но некоторые пришлось безжалостно закапывать, для чего Ланжерон по совету интендантов отправил вперед саперные команды. Местные крестьяне-узбеки встречали непрошеных гостей удивленными взглядами, но перечить никто не смел, даже когда дюжие молодцы забрасывали землей убогие ирригационные сооружения. В жизни хивинцев присутствовал некий фатализм, с которым они взирали на пришедшую беду. Когда я указала на это Алмату, кайсак пояснил:
— Это всего лишь рабы хана Мухаммада, их жизнь не стоит ничего. Они жили под моголами, сейчас под Хорезмом. Придут другие — что изменится?
— То есть они не будут воевать с нами? Мы же чужаки для них.
— Нет, конечно, бикеш[1]. Эти люди, как скот, их мужчины скорее покорно подставят горло под нож, чем возьмутся за оружие. Нет среди них воинов.
— А как же армия хана, с которой мы бились?