— Великий хорезмшах приветствует… белую ведьму, — коряво перевел слова повелителя давешний глашатай.
— Хан говорит, что он рад увидеть своими глазами ту, кого его солдаты называли белой ведьмой, и удивлен ее молодости и красоте, — встрял Алмат.
Хивинец зло зыркнул на кайсака, однако Мухаммад лишь поднял руку, и тот отступил за спины остальных.
— Хан говорит, что толмачом в переговорах буду я, — сказал старик. — И что Аллах покарает меня, если я извращу его слова или слова, сказанные ему.
— Полезного кочевника приветили Вы, графиня, — улыбнулся Ланжерон.
Алмат по требовательному жесту хана перевел и эти слова, и хивинский царь наконец-то проявил какие-то эмоции. Глаза весело сверкнули, а я удостоилась еще одного заинтересованного взгляда.
День разогрелся адским жаром, о навесе для переговоров никто не озаботился, и мне хотелось уже наконец-то приступить к основной их части. Но прежде Мухаммад все же испытал всеобщее терпение, вызнавая сведения о «белой ведьме». На слова о Мани он лишь кивнул, не проявляя негодования.
— Хан говорит, что ему странно общаться с женщиной, которая правит мужчинами, но он, как просвещенный правитель, принимает это и будет говорить с Вами.
— Алмат, ты знаешь слово «просвещенный»?
— Матушка Екатерина велела называть себя просвещенной самодержицей!
Рядом захихикал француз Ланжерон: с моего лица можно было бы писать аллегорию Изумления.
Мухаммад требовал переводить ему все, потому что его собственный толмач явно не справлялся: мэкал, как баран, и злился. Кайсак исходил потом, тараторя на двух языках и смотрел на всех уже умоляюще. Мол, господа переговорщики, переговаривайтесь уже!
— Я требую, чтобы ваше войско оставило мою столицу, — наконец, заявил хан.
— Мы и не собирались здесь задерживаться. Нам была обещана помощь, вместо этого последовало коварное нападение, — парировал Александр Федорович. — Слово было нарушено.
На бородатом лице Мухаммада заиграли желваки, он покосился на одного из своих сопровождающих, но говорить с ним не стал, опасаясь, что Алмат услышит и переведет.
— Мы готовы покинуть Хиву при условии, что армия будет обеспечена припасами, фуражом и порохом. Предоставлены кони и верблюды в требуемом количестве. Сопровождать нас могут только сотня всадников для наблюдения, если мы заметим ваше войско или любое другое ближе, чем в дневном переходе, договоренности отменяются, и я считаю себя в состоянии войны с Хорезмом.
Ланжерон чеканил требования, словно загонял гвозди в дерево.
Гроба.
Хан посмурнел. Очевидно, что принять такие условия он по каким-то причинам не мог, хотя для его положения они не были какими-то особенно тяжелыми. Он в самом деле обещал и право прохода, и припасы с фуражом, однако его солдаты напали на нас, а не мы на них.
— Я готов пропустить вас обратно на север, но без верблюдов и лошадей. Вы уйдете пешком, мои люди не тронут вас, вам дадут воду и еду.
Аслан сменил позу, устроив левую руку поверх правой, сжимавшей эфес шашки.
Слишком много фраз.
Надо разбить их.
— Хан Мухаммад, — обратилась я к правителю Хивы. — Правильно ли я поняла Вас, что вы готовы пропустить нас на север?
— Да, это мое слово!
Левая рука Аслана не пошевелилась.
— Ваши люди не тронут нас?
— Да, и это тоже мое слово!
Ладонь черкеса поднялась было, но вновь накрыла правую кисть.
— И Хорезм предоставит нам достаточно воды и еды, чтобы пройти Устюрт и вернуться в Оренбург.
— Да, белая ведьма, это так.
Аслан не пошевелился.
Я наклонилась к генералу и тихо сказала ему:
— На первый вопрос он солгал, на второй не до конца, но тоже ложь, третий вопрос — врет.
— И не сомневался в этом, но Ваша уверенность, графиня, дает больше поводов к дальнейшему. Благодарю. Черкес?
— Преклоняюсь перед Вашей догадливостью.
С охранником об условных сигналах мы договорились загодя, и предложил такую простую систему умный Гриша. Я только не до конца поняла заминку Аслана с приподнятой ладонью, но догадался Ланжерон, сделавший вывод из моих слов.
Обрусевший француз взглянул на хана с показным сожалением, будто расстроился от неудачи в попытке принести свет цивилизации туземцам, что отринули ее достижения.
— Ложь не красит тебя, хан, — жестко сказал генерал. — Ты не пропустишь нас ни на север, ни на юг. Твои люди не тронут нас, но по твоему наущению на безлошадный отряд нападут дикари. И, конечно, не будет никаких припасов.
В ответ на эти обвинения Мухаммад повел себя странно. Он не начал краснеть от гнева, не топал ногами, не кричал, обвиняя шайтанов в несправедливых оскорблениях. Рахим-хан отшатнулся от Ланжерона в ужасе. Его люди тоже побледнели от страха, так что я с трудом сдерживалась, чтобы не добавить им своего Света.