И в этот момент мне показалось, что сегодняшний день станет последним и для экспедиции, и для меня лично. Попадать живой хивинцам категорически не следует, это я понимала прекрасно. Ничего хорошего меня точно не ждет. В благородство Мухаммада, легко казнившего парламентера, не верилось никак. Стало ли страшно? Наверное. В азарте боя страх никак не осознавался, скорее наоборот: хотелось ринуться в самую гущу схватки и рвать чужие тела голыми руками. Порывы эти сдерживало лишь то, что моя гибель подкосит солдат с большой вероятностью. Суровый фатализм пронизал мой разум сегодня.
Линия обороны будто бы натянулась, как толстая, крепкая нить, но сейчас готовая лопнуть от прилагаемого усилия. Пока еще отдельные ее волокна держались, растрепывались, однако вечно это продолжаться не могло. К чести воинства нашего, никто не бежал, не выказывал страха своего, но отрешение проступало на лицах. И мне казалось, причиной этого было не понимание того, что пощады никому не будет, а именно мужество русского солдата, его гордость и честь. И ведь кем был он в большинстве своем? Вчерашний крестьянин, выдернутый из своей деревни, из привычного уклада, отправленный на долгие годы служить царю и Отечеству. Но слава русского оружия, деяния предков, зарождали стальной стержень в нем, пропитывали саму душу. Разве может побежать он от диких узбеков, если дед стоял под ливнем прусских пуль при Цорндорфе? Позволено ли отступить тут, когда отец твой шел вперед под ядрами, громя французов Марата под Аустерлицем?
Поэтому и вздымали тяжелые ружья с острыми штыками солдаты сейчас с яростью, но не отчаянием обреченных, но не сломленных. Сейчас я гордилась тем, что нахожусь среди этих людей. А они видели меня в своих рядах, и мышцы их наливались силами для новых ударов.
— Что-то происходит, — просипел Тимофей, оказавшийся снова рядом со мной.
Он показал на стену, где солдаты вдруг перестали колоть не видимых отсюда, но точно ползущих по лестницам врагов, а победно вскинули оружие к небу. Я даже не успела удивиться, как в основание пролома врубились всадники. Сложно было бы предположить кого-то иного в этих молодцах, облаченных в зеленые доломаны и того же цвета чакчиры[1]. Черные кивера с белыми султанами над ними, красно-зеленые вальтрапы[2], у некоторых — ментики[3] с белой опушкой: все это не оставляло сомнений в принадлежности кавалеристов.
— Павлоградцы! — крикнул кто-то из офицеров.
Мое сердце пропустило удар.
Павлоградский гусарский полк, форму которого я никогда не видела, но который стал мне родным.
Всадники уже очистили пролом и теперь работали палашами, прорубая себе дорогу к баррикаде. Появление их в тылу смыло с хивинцев их мистическую храбрость, и теперь вместо яростной, фанатично настроенной армии, они предстали голосящей толпой, панику которой совсем не требовалось поддерживать озарением. Люди падали под копыта коней, редкие попытки сопротивления встречались с холодной гусарской выучкой, большинство же принялось бестолково метаться, давя друг друга.
Во всей этой массе только два человека ясно видели свою цель. Первым был Мухаммад Рахим-хан. Он в этот миг понял, что проиграл свое царство. Дорога к этому была выстлана его коварством и предательством, пусть в собственных глазах все и могло выглядеть совсем иначе. Но пока еще правитель Хивы сейчас полагал воплощением всех бед, обрушившихся на Хорезм, графиню Болкошину. Он сумел привести в чувство с десяток воинов и, расталкивая остальных, решительно пошел в мою сторону, не спуская с меня взора.
Вторым оказался Серж Фатов, бывший сейчас на острие атаки. Свою возлюбленную он тоже заметил, и теперь его никто не мог остановить. Гусар будто обратился демоном войны, так что вокруг него образовалось пустое пространство: никто из узбеков не хотел оказаться на пути этого шайтана. И вроде как в такой давке подвинуться некуда, но удивительным образом от Фатова все разбегались.
Хан был ближе, и ненависть его просто давила. Мне вдруг пришло в голову, что прятаться за спинами других солдат на глазах у Сержа не пристало, и я выдвинулась вперед, резким движением скинув с плеча чью-то пытающуюся меня удержать руку. И готовность моя встретить Мухаммада сабельным ударом была велика. Рука приготовилась к бою, Серж очевидно не успевал к нему.
Ну, иди сюда, негодяй!
Хивинцы с ревом бросились к укреплению, я замахнулась, но в этот момент молодой еще пехотинец выкинул вперед ружье, и штык пропорол шею последнего хана Хорезма.
— Невместно, барышня, самой сходиться с таким умелым, — спокойно объяснился солдат, умело отбивая чужой клинок, чем воспользовался злющий Тимофей и поразил противника своим оружием.