— А то ты не велся, — огрызнулись в ответ. — Все под Богом ходим, потеть[8] никто не хочет! Дать сламу[9] за себя ты тоже никогда не стеснялся общество просить! А на клюя Порфирьич никогда не брал, кстати!
— А ну тихо! — рявкнул Добрей. — Тоже нашлись мне праведники! Хорошего человека порезали, пусть и полицейского. За тем же пришли, Александра Платоновна?
Я кивнула:
— Есть что сказать мне? И я — не каплюжный, — обратилась я к ворам, употребив их словечко, — у меня это дело личное. Весь город переверну, и если узнаю, что кто-то знал что, но скрыл…
И ударила Светом. Легонько, но прочувствовали все. Тимка только поморщился, отгоняя воспоминания о схватке в Петербургской части, где мой талант проявился во всю мощь, а «обществу» хватило для осознания, что с барышня с ними шутки говорить не настроена. «Общество» впечатлилось и пообещало, что если что проведает, то непременно донесет, тем более что следствие частное, и помочь тут — не грех. Ну-ну, господа мазурики, так я вам и поверила в вашу добрую волю. А вот страх держит намного лучше.
Добрей кивнул на дверь в свою каморку, и приглашение я приняла. Там он выставил на стол корзинку с мацей, которая тут же захрустела на моих зубах. Жидовский хлеб имеет магическое свойство — его невозможно перестать есть, хотя вкуса как такового вроде и нет. Нет, не зря про него слухи разные ходят, не может так нравиться пресный сухарь.
— Это и в самом деле не мои клиенты, — сказал трактирщик, устраиваясь на своем стуле. — И ничего сейчас сказать не могу. Спиридонов мне, как Вы понимаете, не докладывался о своих делах. И, если уж честно, мне смерть Николая совсем не к выгоде.
— С новым приставом работать придется с начала? — хмыкнула я.
— Да, — согласился Добрей. — Про Колю правильно сказали — справедлив он был, пусть и суров, но по закону. А кто там вместо него будет… слам-то дадим, но когда за мзду работают, а не за совесть, никакие обещания не будут надежными.
— Слам — это взятка?
— Она самая. Или Вы думаете, что каплюжные не берут? Хе, да вся Россия на подношениях построена! У серой шинели жалование — пыль, зато мздоимство, если без наглости, никто и не осуждает даже.
О, мне ли это не знать! И дело даже не в размере жалования, ведь несчастный Пукалов за службу свою у Аракчеева получал немало, что не мешало ему принимать деньги за продвижение ходатайств о награждении медалями или орденами. И не смущало ведь Ивана, что начальник етит его супругу открыто при этом, наоборот — делу помогало!
Варвара, кстати, дело убиенного мужа продолжила без нравственных терзаний, а граф только рукой махнул.
— Что ты знаешь про порядки в Нарвской части?
Добрей пожал плечами:
— Люди там тоже живут. Две руки, две ноги, если от рождения. Живут беднее, порядки там жестче, но нет такого, что зашел незнакомый человек — и обязательно пропал. В основном там селится сейчас рабочий люд, что на Кукуевом[10] промышляет. Что там Коля делал, мне неведомо. Но обещаю, что поспрашивают мои. Тем более что дни предстоят горячие, им повод замолить грехи нужен очень.
Про горячие дни я не поняла, и трактирщик пояснил: похороны усопшего Императора, потом коронация нового — это раздолье для воровского люда, удящего в скорбящей или ликующей толпе. Но вместе с тем не спят и полицейские, выхватывающие мазуриков прямо на месте преступления. Слушать это было почему-то не противно, а интересно. Меня эта жизнь всегда обходила стороной, поэтому погружаясь на дно Петербурга, я ощущала себя героиней авантюрного романа. А для многих это судьба.
В столице проживает три сотни тысяч человек, и это только официально. Сколько из них дворян? А из них тех, кого можно отнести к высшему свету? Числа будут несоизмеримы, и мне — миллионщице, которой богатство осталось от отца, почти невозможно понять коломенскую прачку и тем более проститутку. Я могу оставить в ресторации по счету столько, сколько простая служанка заработает в лучшем случае за год.
Несправедливо?
Наверное.
Испытываю ли я стыд и сострадание?
Последнее — возможно, но вот стыдиться причин не вижу.
— Правда про Императора? — спросил вдруг Добрей.
— Что именно? То, что скончался Павел Петрович — то да, сама его последнюю минуту видела.
Трактирщик охнул, для него дворцовая жизнь представляется чем-то далеким и призрачным, а тут перед ним сидит девушка, имеющая к ней самое прямое отношение. Которая общается и с императорами, и с содержателем притона. Я усмехнулась:
— Ты вот с Николаем Порфирьевичем знаком был.
— Был, прими Господь его душу.