Моему дорогому Марку Перри эта вольная проза в стиле волынки, как знак сердечной признательности.
С-А.
ГЛАВА I,
в которой рассказывается о том, что вы уже знаете... и о том, чего вы еще не знаете
— У вас очень мило, — мурлычет моя последняя конкетка (Неологизм, навеянный французским «конкет», что в буквальном переводе означает «завоевание» (не путать с кокеткой или конфеткой), который может обогатить лексикон отечественных плейбоев, придавшему французский шарм (здесь и далее прим. пер.)) перешагивая через порог нашего особнячка.
Девочка что надо: статная, с легким пушком над верхней губой, который настраивает вас на определенные мысли. У нее чудесные глаза, если рассматривать каждый в отдельности (левый держит под прицелом линию горизонта в Вож, а правый поглощен созерцанием игры прилива в Бресте (Русский эквивалент — один глаз на Кавказ, а другой — на Монпарнас.)). Распущенные волосы а-ля русалка, округлости такие, от контакта с которыми мужская ладонь принимает форму казарменного половника, а губы настолько чувственные, что от одного их вида помада сама устремляется навстречу из патрона, какой пейзаж, а?
Ее зовут Ирен, это — ее право, и она на пять лет моложе меня, а это — ее святой долг, так как она появилась на свет пятью годами позже знаменитого Сан-Антонио.
Я встретил эту штучку в поезде — что само по себе счастливое предзнаменование, — когда возвращался домой из Дордона.
Фелиси, моя славная женщина—мать, и я, ее единственный и любимейший сын, решили недели две погостить у тетушки Розы, двоюродной сестры матушки, муж которой (Альфонс) служит в тех краях егерем.
На самом деле мы должны были провести у них целый месяц, но «Зеленая свежесть вечеров Дордони» быстро утомила меня. Хлорофилл я выношу лишь в тюбике моей зубной пасты Гиббс и в малых дозах! К тому же Альфонс — порядочный зануда. Описанием его подвигов времен 14-18-х годов пестрят страницы «Иллюстрасъон», сваленные на нашем чердаке. Пуанкаре, жмущий ему лапу; Жоффр, пришпандоривающий ему на грудь крест за военную доблесть, поздравляя от имени военного совета; его ранение в икру и медсестра в госпитале Шалман-на-Саоне, исполнявшая ему «Чем ты, милый, поднимаешь одеяло?» на тромбоне или кларнете, от всей этой военной копоти ест глаза (как говорит один из моих друзей, продавец лампадного масла), ведь я слышу это из года в год с одними и теми же подробностями, слово в слово, с одними и теми же подмигиваниями... Это становилось откровенно невыносимым, тем более что Дордонь в это время соревновалась с Лондоном по количеству осадков. Альфонс в период дождей — это сущий ад. И тогда одним отвратным утром я звоню Берюрье и прошу его срочно отстукать мне телеграмму, которой вызвал бы меня в Панаму (Панама — Париж (жарг.)) якобы для проведения расследования. Конечно, Фелиси провести не удалось. Для того чтобы обогнать сообразительность моей маман, надо выехать пораньше и не забыть включить противотуманки. Но она не подает виду и сожалеет о моем отъезде вместе с Розали и Альфонсом.
В поезде, везущем меня в Пантрюш (См: I, с. 3.), я почувствовал себя счастливым, как школьник. Настоящие каникулы только начинались. В моем куле была Ирен, серьезная и строгая. Она не Софи Лорен, но я не прочь был приударить за ней. После двухнедельного поста я готов охмурить и козу в юбке скаута. На протяжении двухсот километров я оставался на скамье запасных (не распаковывая инвентарь), а потом в вагоне—ресторане подсел к ней за столик, и тут официанту пришла в голову замечательная мысль — опрокинуть ей на блузку соусницу с беарнезом. Нет ничего лучше беарнеза, чтобы завязать знакомство. Командовал операцией я: моя салфетка, мой графин с водой, моя нахлобучка недотепе-официанту! Если бы вы видели меня в ту минуту, милые дамы, вы бы никогда не стали лакомиться беарнезом в мое отсутствие.
Лед тронулся. Я предложил ей своего вина, она меня угостила своим. После десерта, на чем обычно остальные закругляются, я предложил ей бокальчик Куантро. Короче, на обратном пути в наш вагон, когда поезд уже сообразил, что ему пора в туннель, я влепил ей засос—мираж в штопоре как раз в гармошке между вагонами. Такой сюрприз она впервые получила в аккордеоне. Походная железнодорожная обстановка придавала приключению пикантность. Я не успел воздать должное ее левой небной миндалине, так как поезд чертовски тряхнуло на стыке рельсов, но она отнеслась к этому снисходительно, тем более что я тут же исправил свою оплошность и провел топографический экспресс—массаж от северного полушария к южному полюсу. В общем, когда поезд наконец вырвался из туннеля, мы обнаружили, что зажаты между дверью вагона и брюшком отставного полковника, чью трость страстно сжимала Ирен, шепча «мой милый».
Это была ее первая поездка в Париж, и она осталась до— вольна ее началом. В Париже ее никто не ждал, и она не знала, где провести ночь, а так как было уже очень поздно и наш особнячок пустовал, я предложил ей кров, и после небольших сомнений, чтобы не испортить о себе мнение (у каждого из нас свое самомнение), она приняла мое приглашение.
— Правда, у вас очень мило, — восхищается она. — Вы промышленник?
— Почти, — соглашаюсь я, не краснея.
Я ее драйвую (Drive — вести (англ.). В оригинале на фр. языке.) на первый (В газетах пишут, что ИХ общество на ступеньку выше НАШЕГО. Не знаю, но их первый этаж соответствует нашему второму.) этаж, полностью отремонтированный после того печального пожара (См.: «От «А» до «I». (Название одного из романов Сан-Антонио.)), и распахиваю перед ней дверь своей спальни.
— Вы будете спать здесь! — говорю я.
— А вы? — беспокоится Ирен.
— Я тоже, — успокаиваю ее, не моргнув глазом. Она пытается возразить:
— Это неудобно!
— Почему! — восстаю я. — Здесь есть горячая вода и матрас «симмонс».
Мисс Провинция окатывает меня струями опереточного смеха. Именно в эту минуту происходит безобидное на первый взгляд событие: начинает трезвонить треплофон. Так как час поздний (на башне мэрии только что пробило двадцать пять по полуночи), этот звонок беспокоит меня.
— Вы не ответите? — удивляется Ирен.
Я сам как раз обдумываю ответ на этот вопрос, прежде чем дать расписку в получении. Кто бы это мог быть? Маман? Старик? Приятель? Шутник? Наконец я решаю, что это Маман желает убедиться, благополучно ли я добрался, и снимаю трубку. Осечка, это Старик.
— Слава Богу! — кричит он в эбонитовую цедилку (Образное выражение, которое можно использовать для обозначения телефона, чтобы избежать повторов).
Между нами говоря, в этот момент мне вовсе не хочется вспоминать Бога.
Если бы я поддался своим чувствам, то бегом бы спустил треплофонный аппарат в мусорник и возобновил пленительное общение с Ирен. Но вы ведь меня знаете? Долг — превыше всего. Вместо того чтобы слушать свои низменные инстинкты, я слушаю своего босса, а так как под рукой у меня нет сургуча, то вы легко прочтете его послание:
— Я позвонил вам на авось, зная, что вы в отпуске, мой дорогой Сан-Антонио. Все дело в том, что у одного из моих друзей, месье Петит-Литтре, известного издателя, произошло нечто из ряда вон. Представьте себе, во время званого вечера, который он давал в своем особняке в Нейли, две трети его гостей почувствовали недомогание.
— Что, лангуст оказался несвежим? — предположил я со злорадством, о происхождении которого вы догадываетесь, если, конечно, не вчера свалились с луны.
Это не веселит Стриженого.
— Все намного серьезнее, чем просто пищевое отравление, мой друг. Петит-Литтре один из немногих присутствующих на вечере, кто не почувствовал тревожных симптомов. Охваченный ужасом, этот достойный человек обратился ко мне: представьте его трудности!
Надеюсь, у него они не связаны с желудком, не могу я сдержаться, чтобы снова не пошутить, я вообще шутник (такой шутник, что в один прекрасный день окажусь в шутейном доме).