— Но что?
— Ты помнишь, он просил меня оставлять отворенным окно, выходящее в переулок, а также дверь в его комнате.
— Стало быть, окно и дверь в его комнату открыты?
— Да. Посуди же, что он подумает, если найдет их запертыми!
— Это и вправду его бы ужасно огорчило, бьюсь об заклад! Но, вот беда, с тех пор как синьор Сальвато поправился, он уже не свободен: этой ночью он дежурит у главнокомандующего, так что, понятно, не может покинуть свой пост до одиннадцати утра. Значит, нам можно закрыть все окна и двери и отправиться к святому Януарию выполнять обет, который я ему дал.
— Тогда пойдем, — вздохнула Луиза, унося в свою комнату одежду Ассунты, в то время как Микеле пошел закрывать двери и окна.
Когда Микеле заглянул в комнату, выходящую в переулок, ему почудилось, будто какая-то тень скользнула в самый темный угол. Так как эта торопливая попытка укрыться могла быть свидетельством дурных намерений, Микеле с вытянутыми вперед руками шагнул вперед, в темноту.
Но тень, видя, что она обнаружена, выступила ему навстречу со словами:
— Это я, Микеле: я здесь по распоряжению госпожи.
Микеле узнал голос Джованнины и, так как все выглядело весьма правдоподобно, тотчас успокоился и стал закрывать окна.
— А если придет синьор Сальвато? — спросила Джованнина.
— Он не придет, — отвечал Микеле.
— С ним случилось несчастье? — спросила молодая девушка тоном, который выдавал больше чем простой интерес, но она поняла свою опрометчивость и поспешила добавить: — Если так, нужно известить госпожу как можно осторожнее.
— Госпожа знает все, что должна знать: с синьором Сальвато не произошло ничего дурного, просто он задержится там, где находится сейчас, до завтрашнего утра.
В эту минуту послышался голос Луизы, звавшей свою служанку.
Джованнина, задумавшись и нахмурив брови, медленно пошла на зов, меж тем как Микеле, давно привыкший к чудачествам молодой девушки, не стараясь даже объяснить их причины, закрывал окна и двери, которые Луиза раз двадцать давала себе обещание не открывать и, однако, в течение трех суток держала отворенными.
Когда Микеле вернулся в столовую, Луиза уже закончила свой туалет. Лаццароне вскрикнул от удивления: никогда еще его молочная сестра не казалась ему настолько красивой, как в этом наряде, который был ей так к лицу, словно она всегда его носила.
Что до Джованнины, то девушка смотрела на свою госпожу каким-то странным взглядом: в нем таилась мучительная зависть. Служанка прощала Луизе ее красоту в нарядах знатной дамы, но дочь народа не могла простить ей того, что она была прелестна в одежде простолюдинки.
Зато Микеле восхищался Луизой чистосердечно и простодушно и, не догадываясь, что каждая его похвала подобна удару ножа в сердце служанки, не переставал восторженно повторять на все лады:
— Нет, ты только посмотри, Джованнина, до чего она хороша! Действительно, Луиза вся светилась не только красотой, но и счастьем.
После стольких дней тоски и страданий чувство, с которым она так долго боролась, взяло верх. В первый раз она не задумываясь, не сожалея, почти без угрызений совести принимала свою любовь к Сальвато.
Разве она не сделала все, что в ее силах, чтобы избежать этой любви? И не сама ли судьба приковала ее к Неаполю и помешала следовать за мужем? Однако истинно религиозное сердце, каким было сердце Луизы, не верит в судьбу. А если это не судьба ее задержала, значит, само Провидение. И раз такова воля Провидения, зачем страшиться счастья, которое благословил сам Господь!
Вот почему, сияя, она сказала своему молочному брату:
— Я жду, ты видишь, Микеле? Я готова! И она первая спустилась на крыльцо. Джованнина, не в силах удержаться, схватила Микеле за руку:
— Куда идет синьора?
— Благодарить святого Януария, что он соизволил спасти сегодня жизнь его слуге, — ответил лаццароне, спеша догнать молодую женщину и предложить ей руку.
Со стороны Мерджеллины, где не было никаких боев, Неаполь представлял собою зрелище довольно мирное. Набережная Кьяйа была иллюминирована на всем ее протяжении, и французские патрули бороздили толпу. Люди, радуясь тому, что избежали опасностей, которые затронули часть населения и угрожали остальным в течение трех дней боев, проявляли свою радость при виде республиканского мундира, размахивая носовыми платками, подбрасывая вверх шляпы и крича: «Да здравствует Французская республика!»: «Да здравствует Партенопейская республика!»
И действительно, хотя республика в Неаполе еще не была провозглашена и учредить ее должны были только на следующий день, каждый уже заранее знал, какова будет форма правления.
На улице Толедо зрелище несколько омрачилось. Там начинался ряд домов, преданных огню и разграблению. Одни представляли всего лишь груду дымящихся развалин; другие, без дверей, без стекол и ставен, с обломками разбитой мебели, валявшимися на мостовой, наводили на мысль, что здесь хозяйничали лаццарони и что было бы, если бы все это продолжалось еще несколько дней. К местам, где складывали тела убитых и раненых, где на плитах мостовой растеклись лужи крови, подъезжали повозки, груженные песком, и вооруженные люди лопатами сбрасывали песок, между тем как другие граблями разравнивали его, словно в Испании во время корриды, когда с окровавленной арены только что убрали трупы быков, лошадей, а порою и людей.
На площади Меркателло взору представлялась картина еще более печальная. Перед коллежем иезуитов, на круглой площади, устроили походный госпиталь, и, пока одни лаццарони распевали песни, направленные против королевы, зажигали фейерверк и палили в воздух из пушек, другие с криками ярости крушили статую Фердинанда I, стоявшую под портиком, и оттаскивали прочь тела убитых.
Луиза со вздохом отвела глаза и прошла мимо.
У Белых ворот была сооружена баррикада, сейчас наполовину разрушенная, а впереди, на углу улицы Сан Пьетро а Маелла, догорал дворец и, рушась, бросал в небо огненные снопы, не менее яркие, чем огни фейерверка.
Молодая женщина, дрожа, прижалась к Микеле. Однако ее страх смешивался с другим, блаженным чувством, причину которого она не могла понять. Но чем ближе они подходили к старой церкви, тем легче становились ее шаги: казалось, ангелы, вознесшие на небо святого Януария, дали ей крылья, чтобы подняться по ступеням, которые вели с улицы внутрь храма.
Микеле провел Луизу в один из самых затененных уголков собора; он поставил перед ней скамеечку, чтобы она могла преклонить колена, потом придвинул поближе другую и сказал своей молочной сестре:
— Молись. Я сейчас вернусь.
И вмиг исчез.
Ему показалось, что в офицере, мечтательно прислонившемся к одной из колонн собора, он узнал Сальвато Пальмиери. Микеле подошел — это действительно был Сальвато.
— Мой командир, пойдемте со мною, — сказал Микеле. — Вы увидите то, что, клянусь, доставит вам радость!
— Ты ведь знаешь, я не могу оставить свой пост, — возразил Сальвато.
— Но это ведь здесь, в церкви!
— Ну, если так… — из любезности ответил молодой человек и последовал за ним.
Они вошли в собор, и при свете лампы, горевшей на клиросе и тускло освещавшей немногих прихожан, пришедших сюда прочесть свои вечерние молитвы, Микеле указал Сальвато на молодую женщину, которая молилась со всей сосредоточенностью любящей души.
Сальвато вздрогнул.
— Вы видите? — указал на нее пальцем Микеле.
— Кого? — спросил Сальвато.
— Эту женщину, которая так благочестиво молится.
— Да, и что?
— А то, мой командир, что пока я буду дежурить за вас на посту, и дежурить очень усердно, можете быть спокойны, пойдите и станьте возле нее на колени. Я не знаю, но мне почему-то кажется, что она передаст вам добрые вести о моей сестрице Луизе.
Сальвато взглянул на Микеле с удивлением.
— Ступайте, ступайте же, — сказал тот, тихонько подталкивая его. Сальвато повиновался; но прежде чем он опустился возле нее на колени, она обернулась на звук его шагов и узнала его — и слабый крик, умеряемый величием места, вырвался из груди обоих.