— Для нас обоих, — серьезно ответил молодой человек.
Наступила минута молчания. В том, что ночной посетитель не шутит, нельзя было более сомневаться.
— После предосторожностей, вами принятых, — сказала Луиза, — мне кажется, разговор должен происходить без свидетелей.
— Да, сударыня, то, что я собираюсь сказать вам, может быть передано только с глазу на глаз.
— А вы знаете, что в разговоре наедине есть один пункт, которого я запрещаю касаться?
— Если я и заговорю об этом, то лишь для того, чтобы вы поняли: вы единственная, кому я могу открыть то, что вы сейчас услышите.
— Пойдемте, сударь, — сказала Луиза.
И, пройдя мимо Андреа, который, чтобы пропустить ее, прижался к стене коридора, она провела его в столовую, уже освещенную благодаря заботам Джованнины, и затворила за ним дверь.
— Уверены ли вы, сударыня, — спросил Беккер, оглядываясь вокруг, — что нас никто не услышит и не сможет быть свидетелем нашего разговора?
— Здесь только Джованнина, она ушла к себе — вы же сами видели.
— Однако притаившись за этой дверью или за дверью вашей спальни, она могла бы….
— Закройте обе двери, сударь, и перейдем в рабочий кабинет моего мужа. Сами меры предосторожности, принятые Андреа Беккером, чтобы их стало совершенно невозможно подслушать, окончательно успокоили Луизу относительно предмета предстоящего разговора. Молодой человек не осмелится быть настойчивым, тем более что она прямо запретила ему даже упоминать о любви.
Дверь кабинета оставалась отворенной, зато обе двери столовой были закрыты с тщательностью, убедившей Беккера, что его никто не услышит.
Луиза опустилась на стул, подперла рукой подбородок и, поставив локоть на стол, за которым прежде работал ее муж, погрузилась в мечты.
Со дня отъезда кавалера Сан Феличе она впервые вошла в его кабинет. Рой воспоминаний ворвался сюда вместе с нею и теперь осаждал ее.
Луиза думала о человеке, что был так добр к ней, а она с такой легкостью почти совсем забыла о нем; чуть ли не с ужасом думала она о том, сколь велика ее любовь к Сальвато, любовь ревнивая и властная, захватившая ее всецело и совершенно изгнавшая из ее сердца всякое другое чувство; молодая женщина спрашивала себя, как далеко ей еще до полной неверности, и в душе сознавалась, что в нравственном отношении она подошла к ней значительно ближе, чем оставалось пройти физически.
Голос Андреа Беккера вывел ее из состояния задумчивости и заставил вздрогнуть. Луиза уже забыла, что он здесь.
Жестом она предложила гостю сесть.
Андреа поклонился, но остался стоять.
— Сударыня, — начал он, — каковы бы ни были ваши запреты, обязывавшие меня никогда не касаться моей любви к вам, но для того, чтобы вы вполне осознали необходимость моего прихода и размеры опасности, которой я себя подвергаю, надо, чтобы вы поняли, насколько моя любовь была преданна, глубока и почтительна.
— Сударь, — сказала Луиза, вставая, — тем, что вы заговорили об этой любви в прошедшем времени, вместо того чтобы говорить о ней в настоящем, вы не меньше выражаете чувство, которое я категорически запретила вам высказывать. Я надеялась, принимая вас в этот час, после того как я вообще отказывалась видеть вас у себя, что мне не придется напоминать вам об этом условии.
— Соблаговолите выслушать меня, сударыня, и соизвольте дать время объясниться. Мне было необходимо напомнить об этой любви, чтобы помочь вам оценить всю важность одного разоблачения, какое я сейчас сделаю.
— Хорошо, сударь, приступайте быстрее к делу.
— Но с моей стороны разоблачение этой тайны — я хотел бы, чтобы вы поняли меня хорошенько! — безумие, почти измена.
— Тогда не делайте этого, сударь. Не я искала встречи с вами, и не я настаивала на ней.
— Я знаю это, сударыня, и даже предвижу: вы, вероятно, нисколько не будете мне благодарны за то, что я вам сейчас скажу. Но что с того! Рок понуждает меня, и надо, чтобы судьба моя свершилась.
— Я слушаю вас, сударь, — молвила Луиза.
— Итак, сударыня, знайте, что существует большой тайный заговор: готовится новая Сицилийская вечерня, и не только против французов, но также против их сторонников.
Дрожь пробежала по телу Луизы, и в тот же миг она вся превратилась в слух.
Речь шла уже не о ней, речь шла о французах и, следовательно, о Сальвато. Сальвато был в смертельной опасности, а сообщение Беккера, быть может, даст ей средство спасти эту столь дорогую ей жизнь, которую однажды ей уже удалось сохранить.
Невольным движением, опершись о стол, Луиза придвинулась к молодому человеку; она молчала, но в ее глазах он прочел вопрос.
— Должен ли я продолжать? — спросил Беккер.
— Продолжайте, сударь.
— Через три дня, то есть в ночь с пятницы на субботу, не только десять тысяч французов, находящихся в Неаполе и его окрестностях, но еще, как я вам сказал, сударыня, все те, кто является их сторонниками, будут уничтожены. Между десятью и одиннадцатью вечера дома, где должны совершиться убийства, будут помечены красным крестом. В полночь начнется резня.
— Но это ужасно, это жестоко, сударь, то, что вы говорите!
— Не более ужасно, чем Сицилийская вечерня, и не более жестоко, чем Варфоломеевская ночь. То, что сделали в Палермо, чтобы спастись от анжуйцев, и в Париже, чтобы избавиться от гугенотов, могут сделать и в Неаполе, чтобы очистить город от французов.
— И вы не боитесь, что, когда вы уйдете, я поспешу разгласить этот план?
— Нет, сударыня! Поскольку вы подумаете о том, что я даже не просил у вас обещания сохранить тайну; нет, поскольку такая преданность, как моя, не должна быть оплачена неблагодарностью, и наконец поскольку ваше имя слишком прекрасно и слишком чисто, чтобы история запятнала его предательством.
Трепет охватил Луизу. Она в полной мере поняла, сколько истинного величия и преданности было в том, что молодой банкир доверил ей тайну без всяких условий. Оставалось только узнать, почему он открыл ее именно ей.
— Простите меня, сударь, — сказала Луиза, — но я не понимаю, какое дело мне до французов и их сторонников, мне, жене библиотекаря, и больше того — жене друга наследного принца?
— Вы правы, сударыня, но ведь кавалера Сан Феличе здесь нет, он не может защитить вас своим присутствием, оградить своей преданностью королевской династии. И позвольте мне сказать вам это, сударыня: я с ужасом увидел, что ваш дом значится среди тех, которые должны быть помечены крестом.
— Мой дом? — вскричала Луиза, вскочив с места.
— Сударыня, я понимаю: то, что я вам говорю, удивляет вас, даже приводит в негодование. Но выслушайте меня до конца. В такое время, как нынешнее, время тревог и бурь, никто не защищен от подозрений; впрочем, когда подозрения спят, являются доносчики, чтобы их разбудить. Да, сударыня, я видел, держал в руках, читал собственными глазами один донос, правда анонимный, но настолько точный, что нет сомнений в его достоверности.
— Донос? — с удивлением переспросила Луиза.
— Да, сударыня, донос.
— На меня?
— На вас.
— И что написано в этом доносе? — безотчетно бледнея, осведомилась Луиза.
— Там говорилось, сударыня, что в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября прошлого года вы дали у себя приют адъютанту генерала Шампионне.
— О-о, — простонала Луиза, чувствуя, что пот выступает у нее на лбу.
— Что этот адъютант, раненный Паскуале Де Симоне, был укрыт вами от мести королевы; что его выхаживала албанская колдунья по имени Нанно; что он оставался у вас в течение полутора месяцев и вышел, переодевшись абруццским крестьянином, как раз вовремя, чтобы присоединиться к генералу Шампионне и принять участие в битве при Чивита Кастеллана.
— Что ж, сударь, — сказала Луиза, — если это и так, разве преступление дать пристанище раненому, спасти жизнь человеку? Неужели надо, прежде чем проливать на его раны бальзам доброго самарянина, осведомиться о его имени, откуда он родом и каковы его убеждения?
— Нет, сударыня, здесь нет преступления с точки зрения человеческой; однако это считается преступлением с точки зрения политики. Но, быть может, роялисты и простили бы вам это, сударыня, если бы с тех пор, посещая все вечера герцогини Фуско, вы не подтвердили тем самым, что с доносом следует считаться. Вечера герцогини Фуско, сударыня, не только светские вечера: это клуб, где обсуждаются политические проекты, где устанавливаются законы, где сочиняются патриотические гимны, которые кладутся на музыку и там же исполняются; что ж, сударыня, вы посещаете эти вечера, и хотя хорошо известно, что бываете вы там отнюдь не по политическим соображениям, а по другой причине…