— Я, вероятно, не улавливаю здесь какой-то зависимости, — глухо сказал Штум и постучал ногою по полу.
— Ну, вот именно, — оживился Клебе, — приходится выбирать: вместе они оставаться не могут.
— Так, так. Тогда кому-нибудь надо переехать в другой санаторий.
— Я не гожусь в святые: нельзя требовать от меня, чтобы я думал о других санаториях.
— По о больных?
— Я же и говорю о больных! Разве мне может доставить удовольствие отъезд нашей милой фрейлейн Кречмар?
— Она не уедет без моего разрешения.
— Она хотела с вами говорить.
— А я хотел бы о намерениях моих больных узнавать заранее.
— В конце концов я тоже больной, господин доктор, — измученно выдохнул Клебе, отбегая к балконной двери.
— Вы — больной, однако не пациент. Вы сделали неправильное употребление из санатория: вы его содержите, вместо того чтобы в нем лежать. Это порочный метод лечения.
— Это метод существования, господин доктор, — задыхаясь, прошептал Клебе.
— Метод самоубийства в наше время, — сказал Штум.
— Может быть, может быть! Виновато наше время, а не я. В данном случае не все безнадежно: Левшин возвратится, а нашу милую фрейлейн вы, господин доктор, конечно, убедите лечиться.
— Лечиться от чего? — буркнул Штум. — Попробую пойду.
Около лаборатории ему встретилась доктор Гофман. Взяв за локоть, он повел ее к лифту, и она улыбалась его приятной, грубовато-ласковой неуклюжести.
— Ну, как наш Левшин? Клебе говорит — вы ездили к нему.
— О, так еще он себя никогда не чувствовал! — краснея, сказала она.
— В чем же это выражается? — как на консилиуме, спросил Штум.
— Ну, он очень… он вообще…
— Ах, вообще, — сказал Штум так же сосредоточенно. — С точки зрения врача, это весьма хороший показатель, если… вообще…
У него шевельнулся расчесанный гладкий ус; она заметила это и, еще больше загоревшись, так что потеплели уши, засмеялась. Он опять взял ее под локоть, вывел из лифта, сказал баском:
— Зайдем-ка вот к барышне.
Инга собирала мелочи на туалете, пахло потревоженными флаконами; чемодан, разинув набитую вещами пасть, лежал — сытый — посредине комнаты.
— Я так хотела вас видеть, — сказала Инга, протянув пахучие руки и близко становясь к Штуму.
— Я смотрю, вы собрались. Наверно, ко мне?
— Не смейтесь. Я хотела сейчас поехать к вам, рассказать, попросить совета.
— Какой же совет? У меня один совет: раздевайтесь, ложитесь в постель. А всего этого, — он показал на чемодан, — как будто не было. Вот и фрейлейн доктор того же мнения, верно?
— Безусловно, — не глядя на Ингу, произнесла Гофман и строго вынула из нагрудного кармана молоточек и стетоскоп, как будто намереваясь немедленно приступить к выслушиванию.
— Нет, это невозможно, — сказала Инга. — Надо все, все переменить.
Штум слегка обнял ее, и они вышли на балкон. Весенние тающие редкие хлопья снега торопились на землю, сквозь их рябь окрестность была видна наполовину.
— Посмотрите на небо, — мягко сказал Штум. — А ведь возможно, что через час или два оно станет прозрачно и ярко. И как трудно будет вообразить эту свинцовую крышку, которой сейчас захлопнута долина.
Инга покачала головой.
— Это слишком поэтично. В жизни так не бывает. В моей жизни.
— Как раз в вашей так и будет.
Штум поднял руку.
— Видите, на горе белеет дом?
— Вы там работаете, я знаю.
— Да. Там лежат двести человек. Так каждый год, так двадцать лет. И если говорить о жизни, о том, как бывает в жизни…
— Я верю. Но беда в том…
Она обернулась к нему.
— …в том, что верю вам и не верю себе. Что я подойду под ваши правила, под ваши мерки. Что мне надо лежать, а не бегать, не уставать от какого-то труда, риска, опасностей, не знаю — чего.
— Вам надо научиться послушанию. Это все.
— Значит, ваша… можно спросить?
— Да.
— Ваша жена… вы были женаты?
— Да.
— Ей тоже недоставало послушания?
Штум молчал. Он смотрел в беспорядочную пляску снежных хлопьев, точно в ней могло находиться решение — должен ли он отвечать Инге.
— Простите, — сказала она очень тихо и положила пальцы ему на руку.
И он увидел пальцы своей жены, какими они были незадолго до конца — длинные, с широкими суставами, с ногтями, выгнутыми, как челночки, с самодельным маникюром. Он глядел на них застыло. Потом медленно стер с них большую каплю от растаявшей снежинки, подумал и, нагнувшись, поцеловал их.
Инга хотела что-то сказать, придвинулась к нему и промолчала.
— Нет, — ответил Штум спокойно, — в случае с моей женой виновен я. У меня не хватило мужества заставить не слушаться. А врач ни в каком случае не имеет права терять мужества.