Обычно в таких случаях жертвы бледнели, пугались и начинали сразу же умолять отпустить их. Но парнишка сказал твердым голосом:
— В чем дело? Я спешу.
Обе фигуры мрачно засмеялись.
— Он спешит!
— К мамочке. Ха-ха-ха...
— Кушать сладкую кашку!
— Прошу вас объяснить: в чем дело?
— Ну, интеллигент!
— В чем дело? Ха-ха-ха...
В первый раз им такой попадается. Уж не псих ли? С этими лучше не связываться!
— Деньги есть?
— Гони рупь. А то башку откусим.
— Рубль? — переспросил парнишка. — Ага, вам нужен рубль... Понимаю. — Обе фигуры переглянулись: смотри, понимает! — А сдача у вас есть?
— Что, что-о?.. — Они растерянно переглянулись. — Как это... сдачи?
— У меня только три рубля. С трех рублей у вас есть сдачи?
— Псих!
— Точно! Из больницы сбежал... Смотри, пырнет... Обе фигуры двинулись назад в кусты.
На другой день историю о том, как Борис Волков шпану испугал, откуда-то узнал весь дом. И с тех пор его отец, когда Борису предстояло решить какое-нибудь трудное дело, говорил, приободряя:
— Простите, а сдача у вас есть?
Еще в школе его звали Доктор. Не дразнили, а звали. Большая разница. Когда он был маленьким, и его, конечно, спрашивали:
— Кем будешь, Боренька?
— Доктором, — убежденно отвечал он.
— Как папа?
— Как папа.
Но потом он стал отвечать иначе:
— Папа — кардиолог. Я буду хирургом-травматологом.
В их доме на Среднем проспекте все знали его отца, невысокого, узколицего, прячущего добрый взгляд за чеховским пенсне. Ходил он бочком, словно бы старался пройти, никому не мешая или сам боясь, что его отвлекут от вечных дум о своих пациентах, от трудно прошедшей операции. Борис обожал отца за фантастическое трудолюбие и огромную культуру. Все чаще и чаще после уроков Борис появлялся у отца в клинике. Иногда отец даже позволял ему присутствовать на операциях. В эти дни они возвращались домой вместе. Отец любил свернуть к Неве, посидеть молча на теплом бугристом граните возле Горного института. Зеленоватая, остро пахнущая свежестью волна плескалась у ног. Отец начинал читать вслух Шекспира, Байрона, Блока и спрашивал сына, нравится ли ему. Сын отвечал честно, что не всё. А отец ворчливым голосом шутливо цитировал Шекспира:
Вы оскорбили вашего отца,
Коль я тогда не прав был, вы теперь,
Венец надев, должны мириться с мыслью,
Что сын ваш будет обращать в ничто
Веленья ваши...
А тебе какие стихи нравятся? — спрашивал отец своим тихим голосом. — Чем увлекается молодежь?
— Шекспира я тоже люблю!
— Допустим... а все же?
И Борис читал то, что нравилось ему:
Он был пастух, он пас коров,
Потом пастуший рог разбил.
Он юнкер был.
Из юнкеров я Лермонтова лишь любил!
— Хорошо, — загорался отец. — Лермонтова нельзя не любить. Такой был молодой... — Он замолкал, глядя в зелень воды, добавлял с грустью: — Выстрелили в него и сбежали... Он лежал, возможно, еще живой... один... под дождем.
— А если бы там врач оказался? Вот если бы ты, папа? — запальчиво спрашивал Борис. — Ты бы его обязательно спас!
— Пошли, — говорил отец. — Посмотрим нашу Гавань!
Отец любил Ленинград, хорошо знал его, но больше всего любил и знал Васильевский остров. Часто он подводил сына к какому-нибудь дому.
— Смотри!
Дом был неказистым, один этаж кирпичный, другой деревянный. Рядом высились семиэтажные громады, но отец разглядывал именно его, молча, покачивая головой и посмеиваясь.
— Все эти громады купчина один построил. А сам жил вот здесь. Боялся, что большие дома упадут и раздавят его. Шизофрения, — ставил он купцу диагноз.
В теплый ясный день середины июня 1941 года Борис Волков вместе с отцом любовались Ленинградом с высоты Исаакиевского собора. Рядом проплывали розовые облака, цепляясь за золотой палец Петропавловки, внизу широко раскинулся Ленинград, Нева с белыми пароходами, площади, парки. На узкой площадке вокруг купола собора было тесно. Какая-то женщина, крепко держащаяся за перильца, сказала:
— Монетка лежит! Вон на куполе. Никому не достать.
— Какой город... — Отец словно очнулся от голоса женщины. — Какой город! И наш Васильевский самый лучший, самый красивый район. Вот Стрелка, разве это не чудо? Академия художеств! Университет! Линии...
Отец смотрел на все словно бы впервые. И не знал, что любуется Ленинградом в последний раз.
Вечером отец вместе с матерью Бориса уезжал в Киев. У Бориса были еще дела в институте, он заканчивал четвертый курс. Только в самом конце июня — начале июля он сможет приехать к родителям.