Алексей Притуляк
САНАТОРИЙ
1
Козлоборода расстреляли утром, в дождь, при попытке к бегству. Караульный на вышке заметил и полоснул пулемётной очередью по сутулой спине — как плетью хлестнул. Козлобород повис на колючке корявым вопросительным знаком, и кровь его расцвечивала грязь в тона порченного мяса. Отдыхающие, толпясь у контрольной полосы, бросали выжидающие взгляды на административный корпус, на третий этаж, где едва угадывались за тёмным окном тяжёлые синие портьеры — тщились разглядеть (скорее — угадать) в провале кабинета лик Самого. Но Сам то ли игнорировал происшествие, то ли обозревал его последствия из глубины помещения, незримый, неведомый, непреходящий, как небытие.
Явились двое из хозкорпуса, в драных робах, с грязной скрипучей тачкой, сдёрнули Козлоборода с колючки, забросили на тележку и укатили в кочегарку, которой в очередной раз посчастливилось стать на время крематорием.
— Вот уж от кого не ожидал… — просипел Тошнот.
— Да он давно с катушек съехал, — сказал Дылда. И, чуть помедлив, добавил: — Без дозы, оно известное дело.
Иона промолчал. Козлобород был хороший мужик и на хмари вовсе не сидел. Но вступать в пререкания не хотелось, а тем более с Дылдой, с этим психом.
«Прощевай, братка», — мысленно прошептал Иона, провожая глазами тачку, на которой жалобно крючился вопросительный знак неживого Козлобородова тела. И голос Козлоборода отвечал ему тихим шёпотом: «Жизнь — трамвай без права пересадки, остановок нет, идём экспрессом. Не менжуйся, дорогой товарищ, как-нибудь допилим до конечной. Только помни, что бы ни случилось, что бы там ни вышло по дороге: как и прежде, лучшим контролёром остаётся совесть пассажира». Прощевай.
От столовки мокрый ветер вместе с дождевой пылью принёс запах молочной рисовой каши и кофе с молоком. Кофе — это хорошо. Кофе — это как раз то, что необходимо больному организму в такое вот дождливо-сопливо-кровавое утро.
Тачка с Козлобородом завернула за угол кочегарки, и бедолага тут же был забыт. Нет, не забыт, конечно, но событие его смерти на время уступило едва ли не главному событию жизни, её эликсиру, экстракту, сути — завтраку. Отдыхающие, вымешивая обутками вязкое, сочное тесто грязи и приглушённо гомоня, потянулись к приземистому иззелена-белому зданию столовки, чьи подслеповатые окна призывно подмигивали им белизной мятущихся на сквозняке занавесок.
2
Козлобородова попытка побега не принесла ничего хорошего ни ему самому, ни остальным. Режим снова был ужесточён — ну так разумеется, а чего же ещё было ждать. Уже к обеду вывесили свежий приказ Самого: в связи с участившимися случаями делинквентного поведения отдыхающих, выход на территорию санатория осуществляется только в сопровождении трёх ответственных лиц из числа медперсонала; коллективные игры, такие как футбол, баскетбол, волейбол, лапта перемещаются со спорткомплекса на малую внутреннюю площадку (это с асфальтовым-то покрытием!); комендантский час переносится с 22:00 на 21:00.
Жалость к бесталанной Козлобородовой судьбе незаметно, но быстро сменилась на «Чёрт бы его побрал, дурака шального!»
В полдень созвали экстренное собрание, и главврач — основной глашатай Самого, — с подслеповатой суровостью глядя сквозь толстые линзы очков, долго и прочувствованно рассказывал о том, как не жалея сил медперсонал борется за здоровье отдыхающих и привычно не ждёт никаких проявлений благодарности, но закономерно ожидает хотя бы такой элементарной вещи, как соблюдение режима, внутреннего распорядка и требований администрации.
— Да крыша у него поехала от хмари, — пробубнил Дылда свою заунывную версию.
— Это у тебя она поехала давно уже, — долетел от женской половины звонкий голос Дрофы, вечной Козлобородовой заступницы и, как говорили, полюбовницы. Наверняка сейчас уже многие прикидывали, кому теперь отойдёт Дрофа. Женщин в санатории катастрофически не хватало, и случались за них непримиримые кровавые битвы. На чём угодно могут договориться мужики, с чем угодно примириться, пока дело не коснётся бабы.
Главный постучал карандашом по графину, пресекая готовую вспыхнуть словесную баталию. Псих Дылда всегда заводился с пол-оборота, и плевать ему было, кто перед ним — грудастая волоокая Дрофа, хиляк и плакса Слюнтяй, авторитетный Ездра или косая сажень в плечах Виннету, который мог бы сломать Дылду одним неловким движением. В общем, псих. Иона так и звал его про себя и всегда удивлялся, почему этого невысокого в общем-то, флегматичного на вид, с желтушного цвета кожей сморчка зовут Дылдой, когда сам бог велел звать его Психом или на худой конец Пиявкой. Впрочем, Пиявка уже имелась — в женском корпусе. Ну так и что, вот была бы пара!