— Да почём я знаю, чего этот ушлый балаболит, — нехотя отозвался Молчун. — С панталыку сбивает, должно.
— Ты, Молчун, лучше честно скажи, чего нам от тебя ждать? — вступился и Тошнот.
— Прекращайте, — сурово оборвал Ездра. — Что, не понимаете, что враг пытается внести в наши ряды смуту, деморализовать, это, и ослабить дух? За Молчуна я лично ручаюсь. А если что, так я же его и кончу, как поручитель, прямо, это, в лобешник ему налажу, — и Ездра качнул стволом «калаша».
— Слюнтяй, — с ласковым смешком позвал главный. — Слюнтяйчик, у тебя там как сердчишко, ещё не заходится? Нет? Ну, ничего, ты подожди ещё часок-другой. Через часик к тебе Кондратий придёт. Ездра, вы этому хлюпику хотя бы курить не давайте, а то ведь он и Кондратия не дождётся без инъекции-то.
Главный, кажется, выдохся, замолчал ненадолго. Зато трескотня выстрелов усилилась, приобретая всё большее остервенение. Потом и выстрелы стихли. Время подкрадывалось к полднику. Обед уже провоевали. Белые, наверное, небольшими партиями покидали позиции, чтобы добежать до столовки, выпить полагающийся кефир с булочкой.
На осинах за складами вдруг заполошно закричали галки, застрекотали сороки, разорались так, будто сорочий бог объявил им немедленный конец света. Комьями падал с ветвей сбитый птицами тяжёлый снег.
— Не к добру это, — пробормотал Ездра. — Слышь, Молчун, твари божьи на людей гомонят. Я так располагаю, беляки нам в тыл, это, решили зайти. Давай-ка ты со своей базукой повертайся в ту сторону. И ты, Дылда, слышь, и ты тоже Тошнот. Слюнтяй, давай с ними. Чомба, возьми Антиподову снайперку и — туда же.
— Ты, Ездра, в будённые что ли записался? — сварливо окрысился Дылда. — В чапаи?
— Куда я записался — не твоего ума дело, — спокойно отозвался Ездра. — Тебя туда и посмертно не запишут, так что делай, что тебе велено, Дылдушка, или вали из окопа — и без тебя преодолеем.
Дылда скривил презрительно-насмешливую мину, пожевал губами, но дальше дерзить не решился, а послушно повернулся и шагнул к другой стороне окопа, уставился на осиновую заросль и даже руку козырьком поднёс ко лбу, шутовски изображая Илью Муромца.
И тут из осин явился — внезапно как-то, словно рос там, рос и вот, наконец, вырос — конь непонятной белесой масти, на котором подбоченясь сидел всадник в драной фуфайке и битом молью малахае с торчащими в стороны ушами.
— Это чего за конь, …? — изрёк Тошнот.
— Конь блед, — поправил Ездра.
Не сразу, но рассмотрели, что всадником был санаторский дурачок Чиполлино. В руках он держал горн и, кажется, пытался выдуть из него то ли резвую пионерскую «Зорьку», то ли скорбный «De profundis».
— Он за нас или за них? — раздумчиво бросил Чомба.
— Он за мир во всём мире, — ухмыльнулся Тошнот.
— Первый Ангел вострубил, — нараспев произнёс Иона, — и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.
— Ишь ты! — поджал губы Дылда. — А может, этот — не первый?
— С остальными всё — ещё хуже, — покачал головой Ездра.
— Так чего, шмальнуть что ли? — вопросил Чомба, припадая к прицелу и разглядывая в него всадника.
— Нет! — подпрыгнул Ездра. — В ангелов не стреляют.
— Ещё как стреляют, — усмехнулся Дылда. — Ангелов-то и ставят к стенке в первую очередь.
— Вспомнил! — сумрачно улыбнулся Иона. — Вспомнил же… И ангел в белом, на взлёте снятый, роняя перья (иль клочья ваты?), рванётся криком по-над обрывом и рухнет в бездну комком бескрылым…
— Это ты к чему? — уставился на него Ездра.
Иона лишь пожал плечами. Откуда он знает, к чему это, зачем и почему. Почему именно так, а не иначе.
— Ангел в белом и с ватой в руках — это про них, что ли? — кивнул Дылда в сторону противника в белых халатах.
— Нет, клочья ваты — из моей фуфайки, — возразил Молчун.
— На ангела ты не тянешь, Молчун, — усмехнулся Дылда.
— Так ангел же — Чиполлино, — напомнил Тошнот.
— Запутали всё, — покачал головой Ездра. — Всё запутали и перепутали, глупни.
— Антипода убили, — слезливо пробубнил Слюнтяй, ещё десять минут тому назад смеявшийся над этой смертью. — А он мне семь сигарет должен был.
Снова донеслись неумелые сиплые звуки горна, в который, краснея от натуги, вдувал свою многострадальную душеньку Чиполлино. Коняга под ним тряско рысил в сторону вражеских окопов, прямо через линию фронта.
— Покайтеся! — крикнул он. — Во имя всех святых и грешных — покайтеся! И да будет праведникам жизнь собачья, а собакам — собачья смерть!
— Убьют дурака, — покривился Молчун.