Наступила минутная тишина, которую Иона слушал, пытаясь разглядеть в сумраке силуэты и лица. Но увидеть их не удалось.
— Я ведь тоже могу умереть, — тихо произнесла наконец Таилиэта. — Точно так же, как и вы, если вы не фантом, конечно, но вы не фантом, я знаю. Так же как и вы, я ему снюсь сейчас, а моё тело лежит в клинике.
— В клинике? Какой клинике? — отозвался встревоженный голос Ездры.
— Что?
— Ты сказала, дескать, тело твоё лежит в клинике.
— Да?.. Не знаю. Это… Не знаю, почему я это сказала. Поймите, Ездра… это сон, а во сне… во сне не всегда говоришь то, что думаешь…
— И не всегда, это, думаешь, что́ говоришь, ага?
— Да.
Потом, после минутного молчания, Ездра что-то долго бормотал, но Иона уже не мог расслышать слов, бормотание Ездры походило на скороговорку монаха, быстро читающего молитву, на шум ветра, на шорох прибоя или гул дальнего-дальнего камнепада. Слушать его, не понимая, стало вдруг так невыносимо, что Иона закрыл ладонями уши и долго стоял уперевшись лбом в холодную пыльную стену.
Когда он отошёл от неё, всё уже, кажется, закончилось. Над цехом повисла тишина, наполенная скрипами, шорохами, неясным сопением и приглушённым лязгом, будто работал неподалёку некий механизм. Далеко в промзоне выла собака, и протяжный этот унылый вой вытягивал душу предчувствием или даже обещанием чего-то очень плохого. Потом на несколько секунд вырвался в небо и слился с собачим воем протяжный заводской гудок. В соседнем помещении перекликались Ездра и Чиполлино. Ни Таилиэту, ни Кундри слышно не было. И не видно было ни зги в этом сумраке, в этой почти космической тьме.
Ощупью он долго пробирался вдоль стены, не убирая от неё руки, осторожно переставляя ноги, до рези в глазах бессмысленно вглядываясь во мрак, пока за очередным поворотом вдруг не ударил в глаза взрывом сверхновой тусклый свет запылённой лампочки, болтающейся под потолком тесного помещения, похожего на закуток-слесарку.
Вынырнула из темноты откуда-то сбоку Кундри, остановилась в шаге, тяжело дыша и вглядываясь в лицо Ионы так, словно хотела или наоборот боялась увидеть в нём ответ на все вопросы мира, на которые если не сейчас, то никогда уже не будет отвечено.
— Что? — невольно произнёс Иона, тускнея под её занозящим взглядом.
— Где все? — вопросила она, пробегая глазами по фигуре Ионы сверху вниз и обратно, будто сомневалась, что это действительно он и сличала теперь с образом в памяти.
— Не знаю. Собака выла, слышала?
— Какая собака?
— Не знаю, какая. И гудок заводской. Тоже не слышала?
— Нет.
— Странно…
Кундри вдруг сделала шаг ближе, толкнула в грудь, прижала спиной к шершавой бетонной стене, приблизила своё лицо к Иониному. Он почувствовал запах давно не чищенных зубов, стянутого жаждой рта.
— Чего? — произнёс он. — Ты чего, Кундри?
Она дышала часто, дыхание было неровным, подрагивающим, суетливым.
— Только не ори, — сказала она. — Этим не нужно слышать.
— Не орать? — улыбнулся Иона. — Бить будешь, что ли? Или насиловать?
Она ещё плотней прижалась к нему, прошептала в самое лицо:
— Ты тоже думаешь, что я… ненастоящая?
— Нет, я так не думаю, — опешил Иона. — Ты настоящая, Кундри.
— Правда?
— Да. А кто думает, что ты не настоящая?
— Поцелуй меня…
— Ну вот, а говорила, что не будешь насиловать…
— Поцелуй меня, Иона.
— Сначала покажи правое бедро.
— Бедро? — её брови дёрнулись вверх. — Правое? А почему — именно правое? Тебя только от правых ляжек штырит? Вообще-то, у меня есть места и получше.
— Я знаю. Покажи, — настаивал Иона.
Кундри не шевелилась, замерев, глядя Ионе в глаза. Во взгляде её читался… страх, да. Кундри боялась! Но — чего?
— Покажи, — повторил Иона, впитывая её страх, наполняясь им и чувствуя внезапно, что этот страх делает его самого решительней и неуязвимей.
— Ну? — нажал он.
— Нет. Я боюсь, — сказала Кундри, и губы её задрожали, а зрачки заметались в тесноте глазниц, пытаясь утаить назревавшие слёзы. — Нет. Вдруг… вдруг там ничего нет?
— Где?
— На ноге. У меня на ноге. Вдруг там ничего нет? Я… я тогда с ума сойду. Я убью себя.
«Это что? — думал Иона, вглядываясь в страдальческое выражение лица снайперши. — Что это? Истерика? Игра? Да нет, слишком тонко для этой… Кассиопеи. Нет, амазонки. Слишком тонко.
— Хочешь, я скажу тебе всю правду? — прошептала Кундри.
— Прямо всю? — улыбнулся Иона. Но улыбка вышла откровенно натужной, потому что ему тоже вдруг стало страшно. Слово «правда» иногда может испугать похлеще пистолета. — Может, не всю для начала? Всю сразу я не переживу.