Лев вдруг вспомнил о старике и огляделся, но того в подземном переходе уже не было. Шум воды, доносящийся из-под решеток «ливневки», заглушил шаги уходящего. Лев вышел из туннеля на набережную и сел на лавочку лицом к морю. Сейчас его память представлялась ему захламленной кладовкой, в которой среди наваленных кучей старых вещей требовалось отыскать кое-что очень важное. Где-то вдали под аккомпанемент штормовых раскатов по-прежнему хохотал знакомый ему альбатрос.
Шкуродер
В то время как альбатрос, безумно хохоча, парил над Черным морем неподалеку от сидящего на берегу Льва, на расстоянии двух тысяч километров к северу другое море, гораздо более неприветливое и холодное, катило горбатые волны к Финскому заливу, повинуясь мощным порывам октябрьского ветра. Человек в черном плаще с поднятым воротником, прикрывающим отвороты серой вязаной шапки, изучал тоскливым взглядом укутанный плотными тучами горизонт, будто искал там что-то. Он и в самом деле искал – пожалуй, всюду, кроме, моря и неба. Где он только не побывал за последний год, с тех пор, как на него обрушилось предчувствие скорой смерти. Умирать было очень страшно, причем пугала не физическая смерть как таковая, а неизбежная расплата за грехи, ожидающая за чертой, в потустороннем мире, и в этом было стыдно признаться самому себе. Ведь он никогда не был верующим! Всю свою жизнь он только и делал, что проливал чужую кровь, начиная с детского возраста, и даже не думал о Боге. Тогда его и прозвали Шкуродером, хотя и случилось это задолго до первого совершенного им убийства.
Прозвище приклеилось к нему, когда он еще жил вместе с отцом в глухой северной деревушке под Питером. Воспоминаний о матери у него совсем не было. Отец рассказал, что выгнал ее за пьянство, и та скиталась по деревне вместе с собутыльниками до тех пор, пока однажды не погибла в пьяном угаре. Отец, по деревенским меркам, считался зажиточным: в его хозяйстве, кроме двух коров и десятка свиней, было еще несметное количество кроликов, которых тот и сам не мог пересчитать, потому что ушастые нарыли нор в сарае, и неизвестно было, сколько их пряталось там, но судя по регулярно появлявшимся новым крольчатам, очень много.
Вот с кроликов все и началось. Отец снимал с них шкуры, вымачивал в специальном растворе, скоблил, высушивал и отвозил в город, где сдавал в ателье для пошива шуб. Весь процесс освежевывания происходил в отдельном помещении сарая, и дощатый пол там был коричневым от впитавшейся крови, а все пространство было заполнено свисавшими с потолочных балок оголенными тушками зверьков. Глаза навыкате, острые белые зубы и длинные красные тела, лишившиеся пушистого покрова, делали их похожими на маленьких, но опасных чудовищ, готовых наброситься на вошедшего, чтобы растерзать в клочья. Однажды отец сообщил сыну, что тот достиг возраста, когда даром есть свой хлеб уже стыдно, и принялся учить его снимать кроличьи шкуры. Поначалу ничего не выходило: к горлу подкатывала тошнота, руки дрожали, а шкурки рвались от неумелых движений. Но постепенно он привык, а жалость, терзавшая его при виде убитых отцом животных, куда-то незаметно исчезла. Вскоре он и сам научился их убивать. Как-то раз он продемонстрировал свое умение друзьям, таким же десятилетним мальчишкам из его деревни, на бездомной кошке. С тех пор все его звали Шкуродером, но звучало это не издевательски, а вполне уважительно. К тому же он заметил, что одноклассники стали его побаиваться – даже те, кто еще недавно не упускал случая отвесить ему звонкий подзатыльник или дать пинка сзади. Он понял: тех, кто может убивать, уважают и не рискуют вставать у них на пути. Вывод, сделанный в далеком детстве, повлиял на всю его дальнейшую жизнь, а умение хладнокровно сдирать шкуру пригодилось и в другой области: в криминальном мире за это платили огромные деньги. Правда, свежевать требовалось не убитых зверьков, а живых людей с целью получить от них необходимые сведения и вынудить совершить требуемые действия. Шкуродеру даже не приходилось слишком трудиться: едва его острый скальпель наносил первый надрез, как жертвы сразу сообщали пин-коды банковских карт и подписывали дарственные на квартиры, хотя многие справедливо догадывались, что жизнь это им не спасет. Лишь изредка попадались сложные экземпляры, и тогда Шкуродер мог в полной мере проявить свое мастерство, снимая с непокорных огромные лоскуты кожи. Иногда травмы жертв оказывались несовместимы с жизнью. Сколько их всего было, замученных до смерти, Шкуродер никогда не считал и никакой жалости к ним не испытывал – отучился жалеть своих жертв еще на кроликах. Ему и теперь никого не было жаль: похоже, способность к подобным чувствам у него совершенно атрофировалась. Но он и подумать не мог, что его настигнет страх расплаты за содеянное, да еще в такой религиозной форме! Шкуродер банально боялся оказаться после смерти в аду и вечно корчиться в муках. Вначале он пытался как-то отвлечься от странного наваждения, решив, что просто устал и ему нужен отдых. Но под жарким солнцем тропических пляжей, куда он отправился, чтобы привести в порядок нервы, страх не только не ослабел, а продолжил нарастать. Шкуродер потерял сон и аппетит, вздрагивал от каждого резкого звука, и ему все время казалось, что внутри у него что-то подозрительно болит, и это так похоже на признак начинающегося рака. Тогда, обнаружив, что отдых ему не помог, он начал искать другое решение проблемы, и очередной идеей, возникшей в его голове, было пойти в церковь и, может быть, даже исповедаться. Ведь он где-то слышал, что Бог прощает все, даже самые (самые!) страшные грехи… Но из этого тоже ничего не вышло. Внутри собора ему сделалось нехорошо: замутило от запахов ладана и восковых свечей, стало нечем дышать от дыма, струйки которого плавали в воздухе, исходя от алтарей, и ему пришлось уйти, так и не поговорив с батюшкой. Да ведь, если б и поговорил, и даже если б поп отпустил ему грехи (если бы сумел дослушать все эти мерзости), то вряд ли Шкуродер мог бы надеяться, что избежит ада: ведь раскаяния он не испытывал.