Меня грубо толкнули. Я повалилась на землю и какое-то время лишь краем глаза видела движение, совершенно не разделяя объектов, а лишь понимая, что что-то движется, быстро, резко и невероятно тихо. Я обернулась – мне казалось, что у меня контузия, ну или, по крайней мере, она должна выглядеть именно так, потому что картинка была без звука. И лишь несколько мгновений спустя, я поняла, что собака врезалась в гору грязной одежды. С размаху и вдребезги. А потом, с каким-то странным запозданием пришел звук, и я услышала грохот, с которым налетели друг на друга два тела. Резкий лай, хриплый человеческий возглас, собачий рык, громкий пронзительный визг и… тишина. Тяжелые вдохи и выдохи в ночном воздухе, то ли мои, то ли каннибала, и полнейшее бездействие. Резкий стопор и штиль оглушили меня еще сильнее, чем страх и движение. С распахнутыми глазами и ртом я елозила взглядом по человеку, стоящему передо мной и собаке, лежащей на земле. Её нижняя челюсть странно вывернулась и лежала под неестественным углом по отношению к голове, но дело было главным образом не в челюсти – глаза собаки безжизненными стеклянными шариками уставились прямо на меня, уже ничего не видя. Пес был мертв.
Я подняла глаза и уставилась на сумасшедшего. Тот повернулся и осмотрел на меня. Тяжелое дыхание выходило из него с какими-то хрипами и бульканьем. Глаза его смотрели на меня, как будто увидели впервые. Он шагнул ко мне – я взвыла, закрывая руками голову.
– Не на-до, – просипел он и остановился в шаге от меня. – Не кри-чи, – слова вылетали из него как дроби – не слитно, а отдельными слогами – он словно выплевывал их, будто каждая сказанная буква давалась ему с огромным трудом. – У-слы-шат. Не кри-чи.
Я убрала трясущиеся руки и подняла голову. Меня колотило, лихорадило, я никак не могла закрыть рот и жалобно скулила, сквозь кулаки прижатые ко рту. Каннибал резко крикнул:
– Тихо!
И я заткнулась. Звук навсегда застрял в моем горле, и на тот момент я была совершенно уверена, что больше не заговорю никогда. Тут он так же жутко, как и тогда на стоянке, вытянул вверх шею, натянул губы в неестественном оскале и просипел:
– Я тебя вы-ве-ду.
С волос Максима капала вода, и его тяжелое дыхание с яростью входило и выходило из легких. Он уперся ладонями в колени и исподлобья смотрел на поднимающийся к небу дым, который застелил собой все вокруг и резал глаза. Белка сидел прямо на бетоне. Он полностью протрезвел и теперь озадаченно смотрел на бочки, которые стояли рядом с обуглившимися кусками металла. По нелепому и на редкость удачному стечению обстоятельств, остальные бочки не взорвались. Может, потому, что вовремя успели, может, потому, что их занесло песком и грязью. Но факт остается фактом – из двух десятков бочек с отработкой на воздух взлетели только пять. Блоха все еще поливал из брандспойта сгоревшие и соседствующие с ними бочки, но теперь уже, чтобы просто успокоить душу. Странно смотрелся этот низкорослый мальчишка с работающим на всю мощность пожарным рукавом, который бил на всю мощность и, казалось бы, должен был смести его с ног. Но парень будто врос в землю и без суеты лил воду, которая смешивалась с грязью, песком, мусором и текла по бетонной дороге грязными ручьями. Хорошо, что им удалось справиться с огнем самостоятельно, не привлекая посторонних лиц в их маленький оазис веселья и радости. И это, пожалуй, единственный плюс во всей этой ситуации.
Максим выпрямился и, посмотрев на Блоху, крикнул, чтобы тот закруглялся. Блоха кивнул и вырубил подачу воды. Стало тихо, и на фоне этой тишины слишком громким был лязг закрываемого гидранта и шелест собираемого рукава пожарного шланга. Пока Блоха и Белка, мокрые до костей, абсолютно трезвые и оттого злые, как черти, приводили пепелище в порядок, Максим устало пересек широкую бетонную дорогу и подошел к связанному человеку, лежащему прямо на земле. Лицо в крови и синяках распухло и черты его угадывались с большим трудом. Но это и не требовалось, потому как для следующего акта оно не имеет ровно никакого значения.
– Что у тебя было? Зажигалка, спички?
Человек молчал, громко сопя через разбитый нос.
– Кто тебе их дал?
Снова молчание. Максим ухмыльнулся и повел головой, словно удивляясь молчаливости клиента. На самом деле он не был удивлен. Такое иногда случается. Редко, но все же случается. И, между прочим, не с матёрыми мужиками с военной подготовкой, а с самыми обычными шлюхами, вроде этой. Конечно, молчанию, когда тебя бьют, можно и научиться, если есть необходимость, но иногда это просто природный талант – дар, если можно так выразиться. Иногда человек от природы умеет замыкаться, и чем больнее бьешь, тем громче молчит. Отключается и все тут. Как будто нажал «без звука». Вот и эта замолчала. Сразу же, как только Белка врезал ей ногой под дых. Наверное, для военного разведчика это очень хорошее качество – уметь молчать. Но медсестре-то оно зачем?
– Ты нас всех чуть не убила, – Максим говорил тихо, и усталость у его голосе становилась тем заметнее, чем дольше он рассматривал тело девушки, лежащее у его ног. – Понимаешь, чем это могло обернуться? Начнись пожар – и все бы тут взлетели на воздух. Ты – в первую очередь.
Тело тихонько помалкивало, и лишь связанные за спиной руки начали дрожать. Боится, сука. Боится, но молчит. Ей бы в разведку.
Он нагнулся, взял её за предплечье, больно сжимая руку, и поднял на ноги. На ногах держалась она неважно. Ну, ничего. Они быстро приведут её в товарный вид. С лицом нехорошо получилось. Он откинул белые волосы назад и осмотрел раздувшееся от синяков и побоев лицо – бывало и хуже, так что привести её в порядок можно. Будет еще лучше, чем до этого. Светка открыла левый глаз (Белка левша), тот, что не заплыл, и посмотрела на Максима, быстро, бегло, испуганно, а затем снова опустила взгляд вниз. Максим ухмыльнулся. Ему не нравился такой тип лица – слишком миловидное, округлое, пухленькое и банальное. Ему не нравились банальные лица, не нравилось когда все такое, каким хотят его видеть другие. Каждая черточка такой, какой и должна быть, каждая ямка и выпуклость – как с картинки глянцевых журналов и все настолько предсказуемое, каким оно и должно быть, чтобы соответствовать общепринятым канонам красоты. Такая красота казалась ему плоской, картонной. Ему нравилось, когда в лице был какой-то изъян – не сильный, еле заметный, но делающий лицо незабываемым. Вроде неправильной формы подбородка или кончик носа, немножко загнутый вниз, или верхняя губа, чуть больше нижней. Любая деталь, способная приковать к себе внимание, привлекала его. А это лицо было настолько шаблонным, что не вызывало абсолютно никаких фантазий и желаний. Нет, сейчас, конечно, вызывало. Сейчас есть желание привезти сюда пластического хирурга, да поопытнее, и чтоб руки – откуда надо. Максим вздохнул и еще раз пробежался взглядом по лицу девушки. Как-то все сразу не заладилось с этой партией. Давненько уже никто не трепал им нервы так, как это сделали они. А если уж быть откровенным, то он в принципе не мог вспомнить ни одной четверки, которая доставила бы столько хлопот. И уж точно впервые на его памяти одна из крыс задумала поджечь собственную клетку, а заодно и всю лабораторию с лаборантами.
Он разжал ладонь и медленно повел ею по плечу, поднимаясь вверх по нежному бархату кожи, внимательно слушая свои ощущения. Ладонь легла на шею девушки, и он нежно погладил большим пальцем выемку между ключицами. Девушка замерла и молчаливо стояла в ожидании того, что последует дальше. Она не знает, что будет, и его это бесило. Она не умеет себя вести. Не чувствует его, не понимает, чего он хочет. А Кукла понимает. Понимает настолько хорошо, что сейчас бы он почувствовал, как напрягаются мышцы под его пальцами, как заходится пульс в ожидании того, что последует за этим легким, незамысловатым движением. И тут он понял, что совершенно не хочет делать этого. Не хочет делать этого с НЕЙ. Не хочет прикасаться к изувеченной блондинке, к её коже, не хочет сжать хрупкое тело под своими пальцами, так чтобы услышать отчаянный писк, увидеть страх в глазах, почувствовать её ужас. Её кожа, её шея, её пульс… Он хочет свою Куклу. Он хочет отсчитывать ЕЁ сердце под своим пальцем, он хочет вдыхать ЕЁ запах, он хочет чувствовать ЕЁ страх, просачивающийся сквозь его кожу, разливающийся огнем по его венам. И снова вожделение и ненависть вспыхнули в нем одномоментно, переплетаясь между собой в тугой клубок сверкающего фиолетового, заставляя его думать только о ней. Теперь он понял, что сделала Кукла – она сожгла его. Вспыхнула так ярко, что обожгла его. И теперь все стало тусклым. Все, что не светит так же ярко, стало совершенно бесцветным.