Ободренный Мильгрей опрометью бросился к двери, а пожилой господин остался в коридоре, где не преминул закурить сигару. «Как я его назвал? Другом? Не может быть, — мрачно усмехнулся он. — Поистине фантастический день! Я стал другим человеком…»
***
Лаэрт ворвался в комнату, где было душно и уже в самом воздухе витало дыхание смерти, что, казалось, с нетерпением заглядывала в окно, — и застыл, увидев у кровати сутулую фигуру женщины. Та вздрогнула и без удивления, без каких бы то ни было эмоций поглядела на вошедшего. Лаэрт узнал ее — они уже виделись сегодня утром. Подумать только: сегодня утром! Когда еще ничего не предвещало беды, и он ожидал развода, которого волею судьбы так и не произошло. Да, этот нелепый брак еще не был расторгнут!
— Так вы и есть Лаэрт? — спросила Августа, освобождая место у постели больной.
— А вы — мать?
Обреченный взгляд был ему ответом.
Сейчас было излишне что-либо говорить, о чем-то спрашивать — тяжелый момент поглотил все мысли. Еще никогда Лаэрт так не волновался за чью-то жизнь — даже тогда, когда сам стоял на пороге смерти; никогда еще сердце так не сжималось в его груди от беспомощности и жалости. Во рту пересохло, глаза наполнились слезами, руки сковала судорожная дрожь. «Спокойно. Я действительно пессимист и паникер!» — обругал себя молодой человек, но как он мог быть спокойным, когда на этом убогом одре лежало живое существо — охваченное беспамятством и огнем, которое еще несколько дней назад было здоровым. Только подумать! Три или четыре дня назад он расставался с ней холодно, отчужденно, упрекал ее в распутстве и во лжи, а теперь, быть может, уже никогда не представится возможность попросить прощения, сказать главные слова…
Сколько раз он вбивал себе в голову, что ему безразлична эта девушка, что ему лишь из жалости хочется ей помочь? А теперь все могло быть упущено навсегда.
Сделавшиеся ватными ноги едва донесли Лаэрта до кровати и он, оттолкнув стул, рухнул прямо на пол, не отрывая взгляда от желтовато-бледного, угасшего лица. Стоя на коленях, он задумчиво смотрел на свою возлюбленную — да-да, именно возлюбленную! — и предавался раскаянию, пришедшему, увы, запоздало. Он мог пожертвовать чем угодно — собой, деньгами — всем, лишь бы помочь ей… Но ему оставалось только ободряюще стискивать липкую от пота, крошечную ладонь. Вся эта пустая комната, казалось, разрывалась от тоски, и даже грязные, облупленные стены готовы были плакать.
Каким-то неведомым осязанием Сандра вдруг почувствовала присутствие человека, которого так звала, и теперь встрепенулась, как листок на ветру, заметалась в постели; ее рука помимо воли вцепилась в его руку, стиснутые уста разжались, испустив протяжный вздох.
— Лаэрт! Не уходи, пожалуйста…
— Успокойся, милая: я здесь. Я больше никогда не уйду, слышишь? Никогда. Я всегда буду с тобой, всегда буду рядом.
Звук его голоса как будто успокоил ее. Вскоре дыхание стало более глубоким и равномерным, напряжение улеглось, тело расслабилось.
Лаэрт застыл в тягостном ожидании пробуждения, его сосредоточенный взгляд неустанно следил за малейшими изменениями в лице девушки; он боялся прикоснуться к ней, боялся — как и тогда, в номере отеля, — неосторожным движением причинить ей боль. Вспоминая свое прошлое поведение, ему было невыносимо совестно за все свои слова, перепады теплоты и отчуждения. За все то время, что они знали друг друга, Лаэрт постоянно противоречил сам себе, он боялся отступиться от своих юношеских грез и заставлял себя оттолкнуть эту «непривлекательную» особу, потому что Сандра была полной противоположностью всему тому, что он отождествлял с любовью. Тоненькая как тростинка, простодушная, скромная, иногда диковатая — она больше напоминала ему младшую сестру, и только теперь, когда он вдруг со страхом почувствовал, что может потерять ее, Лаэрт готов был до бесконечности повторять все то, что так долго подавлял в себе.
— Любимая, — произнес он и вздрогнул; его голос прозвучал не как обычно, а словно изнутри: приглушенно, искренне… — Любимая, — снова и снова повторял он, — посмотри на меня, ведь это я! Я здесь и буду с тобой до тех пор, пока не надоем тебе… Прошу только, скажи что-нибудь, не пугай меня больше…
Девушка слабо застонала, повернула голову так, что слипшиеся от пота, спутанные кудри упали ей на лицо.
— Лаэрт… не уходи, — она испуганно распахнула глаза и уставилась на него немигающим, пристальным, мутным взглядом. Лаэрт помимо воли улыбнулся ей, однако от того отчужденного, странного, неподкупного взгляда у него мороз пробежал по коже. Это была не Сандра. Это был кто-то другой, кто обитал сейчас в ее отощалом, измученном теле.
— Александра, это я, — повторил Мильгрей, и голос его предательски задрожал. Несколько секунд застывшие серые глаза не мигая смотрели ему в лицо, но вскоре снова закатились, и девушка погрузилась в забытье. Ее рука остервенело вырвалась из его пальцев и метнулась в сторону. Похоже, Сандра его не узнавала.
Лаэрт впал в отчаяние. Ведь он пришел, он все осознал, он со слезами готов был просить у нее прощения, а она лежала рядом, но в то же время была недосягаемо далеко. Он не мог справиться с собой: его охватила такая паника, такое ослепляющее желание помочь, что он, наверное, готов был до потери сознания биться лбом об стенку, если бы в этом только заключался выход.
Но выхода не было. Мильгрей забыл о себе в те минуты, все его существо словно неотрывно вжилось в то близкое, родное, что покоилось рядом. Это было ослеплением. Подобное случается, когда после долгого пребывания во мраке перед вами вдруг вспыхивает луч фонаря, и вы несколько секунд не можете опомниться.
Лаэрт считал себя хладнокровным человеком, он переносил удары судьбы с такой отрешенностью, которая порой вызывала удивление в нем самом… Но только не теперь. Неужели боль любимого человека всегда ощущается острее, чем своя? Лаэрт не задумывался об этом. В те минуты он больше всего ненавидел себя: за то, что смог допустить все это и за то, что теперь нечем не мог помочь… Он кричал, в исступлении и страхе тряс девушку за плечи, но она продолжала бессвязно звать его, не понимая, что он уже давно рядом.
— Я здесь! Здесь! — повторял он и, желая доказать свое присутствие, целовал горячие, сухие губы, ставшие чужими…
— Что вы делаете?! — строгий окрик привел обезумевшего Лаэрта в чувства — он отстранился от девушки и, покраснев, поднялся на ноги. Вошедший вместе с матерью Сандры Герберт Лабаз смотрел на него осуждающим взглядом, в котором, между тем, сквозило затаенное понимание. — Вы же можете заразиться! Не хватало нам еще с вами нянчиться!
Лаэрт растерянно смотрел на пожилого господина, и лицо его, как у маленького ребенка, заслужившего порицание родителей, кривилось от подступивших слез. «Что со мной?» — отдаленно подумал он, но тут же понял, что рыдает — впервые за все свои сознательные годы.
— Это я во всем виноват, я! Что теперь будет? Как ей помочь?..
Герберт ощутил необоримое желание подойти и как следует вздуть «слабака», но вместо этого крепко взял Мильгрея за плечи и с силой встряхнул, призывая очнуться.
— Будьте мужчиной. Бичуя себя, делу не поможешь, — отчеканил Лабаз, ибо всеобщая подавленность начала его раздражать — его, привыкшего ко всему легкому, ни к чему не обязывающему. — Девушку нужно срочно перевезти в более благоустроенное место. Мы не можем стоять, рыдать и смотреть, как бедняжка угасает. Вы согласны со мной? — Герберт поочередно посмотрел на смятенных женщину и юношу и, не дождавшись согласия, что-то недовольно пробурчал, а затем решительно вышел из комнаты — как уже уходил до этого.
И всякий раз Августа думала, что он не вернется. Да и сам Лабаз иногда так думал, но все же возвращался. Раз все вокруг сложили оружие, сдались на «милость» паники — значит, он один должен вытащить ситуацию из кризиса, став локомотивом, движущей силой. Раньше господин Лабаз всегда обходил стороной острые углы, избегал того, что опасно, сложно, трудно; но не теперь. Он как никто другой был обязан спасти Сандру. Спасти свою дочь.
54
— Я все устроил. Машина ждет на улице.